Герман Романов - Царский блицкриг. Боже, «попаданца» храни!
Он влюбился мгновенно, без памяти, и прямо от свадебного стола, не дожидаясь первой брачной ночи, отправился искать свою Магдалину, а найдя, они заключили друг друга в пылкие объятия.
Нравы при шведском дворе были еще те — оскорбленная невеста одна рыдала в широкой постели, а король с недоумением спрашивал придворных: «Куда же делся мой любимый Армфельт? Если он решил переиграть свадьбу, так можно было бы сделать это и завтра! Нельзя же так бесстыдно нарушать МОЕ торжество!»
Впрочем, никто не придал значения случившемуся, кроме одного человека, что тоже воспылал животной страстью к раскованной молодой фрейлине. И пусть была бы его жена — Армфельт бы не так обиделся, но посягнули на его любовь. И не просто посягнули — через год герцог Зюдерманландский, этот стареющий ловелас и мистик, супруга которого была на двадцать лет моложе, стал королем…
Дарданеллы
Капитан второго ранга Семен Иванович Хорошкин с улыбкой посмотрел на маленького «хранцуза», как мысленно он окрестил молодого бригадира. Самоуверен юноша, но без нахальства, спокоен, дело военное знает добре, пушки удачно поставил. Но вот только как поведет себя, когда османские корабли в пролив войдут?
— Сдюжишь, Павел Александрович? — вполголоса поинтересовался старый моряк.
— Что значит «сдюжишь»? — на ломаном русском спросил Бонапарт.
В последние часы бригадир не знал ни минуты покоя: к узости пролива приближались десятки парусов — турецкий флот только сейчас смог отойти от шока, вызванного столь стремительным развитием событий.
— Их нельзя пустить в пролив, господин бригадир. Надеюсь, что нам это удастся сделать. Или помрем здесь все!
Хорошкин сказал это без всякой рисовки — тридцать пять лет отдал он флотской службе да еще два года в гвардии отслужил. Семью и детей не завел, чинов больших не выслужил. Его подчиненные, с кем он турецкие корабли под Очаковом в первую войну взрывал, давно каперанги или командоры, а некоторые и орлов на погоны выслужили.
Старший брат самого Семена, Игнат, еще как десять лет назад контр-адмиралом стал, а сейчас уже двух орлов имеет да целым флотом командует в Америке, пусть и небольшим, без линейных кораблей. А ведь на три годочка всего и старше…
— Зачем нам умирать, Семен Иванович? — с улыбкой переспросил бригадир, потянулся и ущипнул его за мочку уха — Хорошкин впал в изумление.
Этот француз ему в сыны годился — Бонапартову только 28, а ему уже 53 года стукнуло. Но не обиделся старый моряк, а чуть похлопал молодого бригадира по плечу — не первый же субординацию нарушил, да и не подчиненный он армейскому бригадиру…
Молодого корсиканца чуть ли не скрючило от такого дружеского похлопывания — этот самоуверенный старик оказался слишком силен, как их знаменитые медведи. Гигантскую шкуру этого зверя он уже отправил родным в Аяччо — там она произвела неизгладимое впечатление.
— Я прикажу открыть огонь, как только их корабли станут против моих пушек. — Бригадир указал на мощные жерла 68-фунтовых бомбических пушек, что с превеликими трудами и матерщиной были установлены взамен турецкого хлама. — Они не пройдут. Опоздали, — тщательно подбирая русские слова, продолжил говорить Наполеон. — Так воевать никак нельзя, не годно. Инфантерия атакует позиции вчера и утром, а флот идет к вечеру. Нападение должно быть дружно…
— Дружным.
— Да-да, все вместе, — охотно согласился с поправкой Бонапарт. Он всегда просил, чтоб его поправляли. — Как мы сейчас. Ты ставил там и там с лодок заграждение. Ведь так?
— Минные банки, по две штуки.
— У того берега они не пройдут, если твое заграждение взорвется? — Наполеон больше рассчитывал на свои пушки, чем на эти пузатые железные бочки, начиненные порохом, что притаились под водной гладью. Хотя взрыв одной произвел на него впечатление — из-за небрежности матросов или ненадежности взрывателя мина рванула сразу же, как ее поставили. Неизгладимое и устрашающее зрелище…
— Сработает, Павел Александрович.
— А там чем ты их встретишь, Семен Иванович? — Наполеон указал на скалы, что длинной полосой протянулись задолго до фортов. Матросы, как он знал по докладам, копошились там у самой воды долго и старательно, выставив крепкие караулы для сбережения.
— Найдется, — коротко ответил старик, и его глаза недобро полыхнули. Наполеон примиряющее поднял руки — он уже знал, что столкнулся с чем-то секретным, о чем знать не нужно. И смирил любопытство, хотя военное дело любил до самозабвенности.
Лицо Хорошкина разгладилось, он улыбнулся, и Наполеон понял, что гроза миновала. И сделал зарубку на памяти.
— Сам увидишь, Павел Александрович, чем я их там встречу! И вряд ли османы обрадуются от столь нелюбезного приема!
Константинополь
— Алексей Самуилович, смотрите!
— Вижу, — только и отозвался молодой капитан на восклицание своего старшего офицера Береснева, уже пожилого и видавшего всякие виды моряка, недавно перешагнувшего за сорокалетний рубеж. А сам Грейг был возмутительно юн как для своего чина, так и для своей отнюдь не малой должности командора — командира отдельного отряда ранговых кораблей.
И пусть их было всего два, но, как уже убедился и он, и экипажи, броненосцы стоили порядочной, не менее десяти вымпелов, эскадры. А в этом русские сейчас и убедятся — в Золотом Роге высился лес мачт, уже укатанных бело-серыми парусами.
Капитан-лейтенант был молод — едва перешагнул рубеж 22 лет, вот только отходил он уже восемь кампаний, начав службу с четырнадцати лет в мичманском чине вахтенным начальником на фрегате «Архангел Михаил». И свои чины самолюбивый шотландец получал не из-за заслуг знаменитого отца (хотя чего греха таить — маленькая толика славы старшего Грейга перепала и на него), а своей чудовищной энергией, трудоспособностью и знаниями. Ибо он с детства на палубе и вязать узлы стал раньше, чем говорить…
— Они без ветра стоят! Потому атакуем не мешкая. Поднять сигнал — таранить по возможности!
Грейг командовал, продолжая смотреть в прорезь амбразуры с чудовищно толстыми стенками — аршин мореного дуба и пять вершков доброго уральского железа. Великолепная и надежная защита — турки с береговых батарей угодили в «Секача» полтора десятка раз, звон в ушах у всех долго стоял, будто в звенящем колоколе побывали, но ни одно из ядер не только не пробило защиту, но даже не тронуло с места крепления.
— За такими кораблями будущее, — пробормотал Грейг, — лишь бы мореходности им поболее. А то как утюги ходят…
После лихого фрегата перевод на броненосцы показался молодому лейтенанту ссылкой, но, увидев, какое внимание уделяет государь этим уродцам (так он их мысленно окрестил, когда увидел в первый раз), Алексей проникся и стал добросовестно вникать в самые мельчайшие механизмы паровой машины, моментально поняв, что именно она стала заменителем парусов и ветра.
И не только — первые же плавания в мелководных Бугском и Днепровском лиманах и пробные стрельбы привели к твердой уверенности, что любой парусник, пусть даже знаменитые британские 120-пушечные линкоры, имеет шансы на спасение только в бегстве.
Но это только в том случае, если есть ветер, но при штиле боя не будет, только избиение. Проходя пролив этой ночью, Грейг еще больше преисполнился этой уверенностью — броня великолепно держала удар, а мощные русские бомбы разнесли в ошметки и пыль камни турецких крепостей. А корабельные борта османских кораблей — защита от 68-фунтовых пушек еще более ненадежная, что и надлежит сейчас продемонстрировать.
Приближающийся высокий борт трехпалубного турецкого флагманского корабля окутался густым белым дымом. Грохота пушек никто из русских не услышал — они и так были оглохшими от постоянного шума паровой машины. И лишь еле ощущаемый звон сказал морякам о том, что в «Секач» угодило несколько ядер.
— Скверно стреляют, — хищно улыбнулся Грейг и с мстительной улыбкой поднял руку, глядя на турецкий корабль прищуренными глазами — с двух сотен шагов он хорошо видел не только доски обшивки, но и шляпки штырей. И тут же, повинуясь отданной им команде, броненосец вздрогнул всем своим тяжелым корпусом — русские орудия послали туркам свой смертоносный ответ…
Адрианополь
Спасший его фельдфебель оказался таким, каким он его представлял. Лет сорока пяти, шрамы и морщины испещрили лицо, полевое обмундирование, надетое поверх мундира, ладно облегало поджарое тело — чувствовалась не показная лихость, которой отличаются все старые солдаты.
Константин оглянулся, и сердце чуть не замерло в груди. Отряда, которым он командовал, не осталось. Лишь груды убитых говорили о том, какую цену взяли русские за свою смерть. Страшную цену — янычар положили как бы не в пять раз больше, все огромное поле было застелено пестрым ковром убитых турок, а на валу возвышались страшные бугры из человеческих тел.
