Две жизни комэска Семенова - Корецкий Данил Аркадьевич
— Отец красных люто ненавидел, грабителями называл, разбойниками, — видно, самогонка ударила в голову: обычно комиссар не любил затрагивать семейную тему. — Как-то я с ним заспорил, так он мне морду набил, до кровянки. Здоровый мужичина, я против него пацан, соплей перешибет… Ну, моя морда — ладно… А теперь — мать с земляком письмо передала, пишет — он вообще к белым подался. Против нас воюет!
— Видишь, значит, правильно ты устроен, супротив отца-мироеда пошел, свою дорогу выбрал, веришь в большевистское дело и служишь ему верно. А то, о чём ты говоришь… — Семенов пожал плечами. — Просто мне, дорогой товарищ, больше зла выпало от старого режима, вот и вся арифметика. Я много чего, многие его зверские прелести на собственной шкуре испытал. За мной столько деревенского отчаяния, что сомнениям места не осталось. Отсюда и вся решительность.
Семенов еле слышно вздохнул.
— Хотя эмоции, случается, и мне приходится в себе глушить. Что ж, — он развёл руками. — Человеческая природа. С ней тоже сражаться приходится.
— Чудесной ты цельности человек, — сказал Буцанов.
— Ну, хорош, — комэск взялся за бутыль. — Не время друг друга нахваливать.
За окном послышались негромкие голоса — проплыли и стихли. Первая смена патруля заступила, решил Семенов. Тоже, наверное — обсуждают происшествие, делятся мыслями и переживаниями. Два года после революции, война искромсала страну вдоль и поперёк, ни одна семья не осталась в стороне. Но Буцанов подметил важную вещь, — держит человека в плену старый мир, старый образ мыслей. Непросто это, выбраться из руин. Не сразу и нелегко приходит даже к самым преданным и ценным людям, коммунистам, осознание: так и будешь терять дорогу, спотыкаться, пока не выберешь раз и навсегда одну-единственную справедливость — революционную, пока не впитаешь нутром: либо покорится революционной воле хаос разложившейся империи — либо рассыплется бывшая империя в труху, на мелкие осколки. И не пытайся взвесить все «за» и «против» — не работают больше весы, на которых ты привык это взвешивать.
Очередной стакан махнули торопливо, не глядя друг на друга, будто спеша завершить сложную тему. Из-за скудости закуски Буцанов основательно захмелел, щёки его раскраснелись и вчерашний увлечённый революцией студент выплеснулся наружу.
— А расскажи-ка еще, как ты на Восьмом съезде побывал, — попросил он. — Даже завидую по-хорошему: самого товарища Ленина, товарища Троцкого видел, слушал их, чувствовал, так сказать, самый пульс истории…
— О, как закрутил! — Семенов вскинул указательный палец. — Умеешь красиво сказать. Талант!
Отщипнул хлеба, макнул в горку соли, бросил в рот.
— Что рассказать-то? Уже ж сто раз рассказывал.
— Да что видел, то и расскажи. Оно каждый раз по-новому выходит!
Комэск отщипнул ещё немного от краюхи, прожевал.
— Ну, первое, что поразило… Вот хорошо ты сказал, про пульс истории… Первое, это такое чувство — что вот здесь, сейчас, у тебя на глазах, будущее творится. А при этом там ни графьёв, ни царских прихвостней, ни богатеев, никого из угнетателей. И полное единение: кругом твои товарищи, трудящиеся: рабочие, крестьяне — с мозолистыми руками, героические, раненые, награжденные. Ну, и эти… как их… В очках которые…
— Трудовая интеллигенция! — уточнил Буцанов и довольно добавил. — Движущая сила революции.
— Погоди, — удивился Семенов. — Разве не рабочие и крестьяне её движут, революцию-то?
Буцанов замешкал с ответом.
— Нет, это конечно, — подобрал он, наконец, нужные слова. — Мы движущая сила революции — ее руки, ноги, мускулы. Но ты же понимаешь, революции мозг нужен. Чтобы руки и ноги правильно двигались, чтобы направление определять безошибочно. Без мозга никак. Сам посуди, товарищ Ленин молотом в кузне не махал, землю не пахал, так? Зато умище у него! Все в голове держит, во всех вопросах разбирается! И в политике, и в сельском хозяйстве, и в военном деле.
Буцанов с аппетитом принялся за свою картофелину.
— Так то ж Ленин! — улыбнулся комэск. — А насчёт военного дела они с товарищем Троцким тогда не сошлись. Тот за военспецов горой стоял — мол, это опытные специалисты, и комиссары им только мешают. Ленин не согласился — говорит: использовать старых военных специалистов нужно, но под строгим контролем партии!
— Это точно! — отозвался Буцанов, увлечённо жуя. — А то они такого наворотят! Взять хотя бы нашего Адамова…
Тут паузу взял Семенов. Откусил картошки, следом хлеба. Прожевал, отёр ладонью уголки рта.
— А что Адамов? Ну да, бывший офицер царской армии. Но в эскадроне служит исправно, помогает планировать боевые операции. Да что там, маневр с тачанками — это ж он, Адамов, придумал.
— Всё так, не спорю, — согласился Буцанов. — Только к партии он не прислушивается, не интересуется партийной жизнью совсем… И ведет себя высокомерно.
— Да ладно тебе, — Семенов посмотрел на комиссара иронично. — Какое там высокомерие… Держит себя человек гордо, не без этого, так понимать же надо…
— В каком смысле?
— А в таком, что Адамов ещё с японцами воевал, потом с германцами… Когда ты еще на горшок ходил…
— Ну… при чём тут горшок? — возмутился Буцанов.
— Ладно-ладно, — поспешил успокоить его комэск. — Сорвалось, может, слишком резкое, ты не бери в голову.
И чтобы снять возникшее напряжение, перевёл разговор в другое русло:
— Ты вот мне тоже объясни, комиссар… Я-то в этих вопросах не знаток, а надо бы разобраться… Правду ли говорят, что всех будут обобществлять? И посуда будет общая, и бабы, и спать будут в большой казарме под одним одеялом?
Комиссар ответил не сразу, подумал, слизал с пальцев приставшую соль.
— Разные мнения есть, спорят товарищи, обдумывают…
Снова помолчал.
— Про посуду, полагаю, брехня… И про казармы тоже. Где столько казарм наберешь? А таких огромных одеял? Представляешь себе одеяло на всю казарму?
Буцанов потянулся к бутыли, с бульканьем разлил по новой.
— А вот про баб верно, только не совсем.
Семенов дождался, пока бутыль встанет на место, поднял кружку, показал знаком, чтобы не перебивать: давай-ка. Чокнулись, звякнув, выпили. Буцанов закусил оставшимся ломтиком картошки, продолжил, отдышавшись:
— Если замужняя или совсем молодая, или наоборот — старая, таких от повинности освободят. А остальные будут выполнять бабскую повинность по ордерам…
Семенов покосился на дверь, ведущую на хозяйскую половину: плотно ли прикрыта, — переспросил:
— Правда, что ли? Это как?
— А вот как сейчас на сапоги ордер выдают, или на оружие, так и на баб выдавать будут, — заявил Буцанов, но, подумав, уточнил. — Не всем, конечно. Особенно поначалу. Заслуженным людям только. И одиноким. Вернулся, скажем, геройский кавалерист с войны, по бабской ласке изголодался, ему выдают ордер: иди по такому-то адресу, там свое получишь!
— Так, стало быть, — покачал головой Семенов, опуская глаза. — По ордерам, значит…
— По ордерам.
Семенов откашлялся.
— А если она, допустим, не захочет? Тогда что?
— А что бывает за отказ от повинности? — сказал Буцанов. — Принудительные работы, или домзак. Там уж по закону разбираться будут. А ты что, против?
— Да нет. Я с партией до конца. Только странно как-то…
И комэск с комиссаром умолкли, доедая чёрный хлеб и погружаясь каждый в свои — но одновременно общие мысли о грядущей новой жизни, такой непохожей на ту, которая текла неторопливо, по заведённым вековым порядкам, на убогоньких полуживых подворьях Сосновки, раскинувшихся за тёмными щелястыми окнами.
* * *Это комэск давно за собой приметил: если уж пошёл день наперекосяк — на полпути не остановится.
Уставший от нелёгких раздумий, от тяжёлого решения, Семенов уснул, как только опустился на подушку. А посреди ночи проснулся от рези в животе. Прихватило — не пошло впрок непривычное дневное обжорство. Скрутило так, что еле сполз с кровати.
В исподнем, но с маузером через плечо, доковылял до дворового нужника.
