Чужой среди своих 3 (СИ) - Панфилов Василий Сергеевич Маленький Диванный Тигр
Скажи фараону
Отпустить мой народ!
Когда народ Израилев в Египте
Отпусти мой народ!
Изнывает под тяжким игом рабства
Отпусти мой народ!
Натяжки совы на глобус здесь нет, Армстронг был популярен в СССР, а песня — одна из самых известных у него.
[ix] Демонстрация на Красной площади 25 августа 1968 года(также называется «демонстрация семерых») была проведена группой из восьми советских диссидентов на Красной площади и выражала протест против введения в Чехословакию войск СССР и других стран Варшавского договора.
Глава 4
Один день
— Михаил! Савелов! — оглядываюсь, невольно сбиваясь с шага, но не могу понять, кому я, чёрт подери, понадобился с самого утра? Поток людей в проходной, густой и тягучий, тут же наказал меня за остановку, закружил с собой, наступая на пятки, зло толкаясь в спину и пихаясь бока, внёс, втащил на территорию Трёхгорки несколько потрёпанного и куда как менее довольного, чем минутой ранее.
Почти тут же сзади вцепились в рукав пальто, за каким-то чёртом дёргая, и…
— От всей души благодарствую, боярин! — ёрничая, чтобы не сорваться на мордобой, в пояс кланяюсь нашему комсоргу, отыгрывая сценку из цеховой самодеятельности, в которой я недавно участвовал.
Настроение стремительно летит в пропасть, потому как день, ну один к одному! Погода эта мерзкая, тычки в спину, полуоторванный рукав пальто… и готов поклясться, комсорг сейчас с какой-нибудь гадостью приставать будет!
— … только ты, неохваченным остался, понимаешь? — вещает Фрадкин, норовя забежать вперёд и заглянуть в лицо, — Вся цеховая молодёжь состоит в комсомоле, все сознательные!
На это утверждение хмыкаю, не вступая в заведомо проигрышный спор. Бессмысленно… я его аргументами, а он меня — цитатами из марксизма-ленинизма, выворачивая всё так, что оспаривать его точку зрения, это чуть не против Советской Власти идти.
— Ну ты же нормальный парень, — не унимается комсорг, — так зачем отрываться от коллектива! Ребята у нас, ты знаешь, замечательные, опять же — дата знаменательная!
Какая именно дата, я уже не спрашиваю. Дат этих… не на каждый день, но на каждую неделю, и с избытком, и все — знаменательные. Было когда-то что-то… и это когда-то что-то попало в коммунистические Святцы, и всё, не сотрёшь! Хотя если пытаться разобрать критически… впрочем, критически нельзя, нужно Верить.
Комсорг наш из тех, что святее Папы Римского быть пытается — очень уж ему хочется стать не просто комсоргом, а освобождённым[i], но желающих много, а мест — мало. А он — Фрадкин, а не Иванов и не Алиев, что значит, пригляд за ним плотный.
Последнее — в минус, но одновременно и в плюс. Фрадкин наш, этакий шабес-гой[ii] наоборот, хочет комсомольскую и партийную карьеру больше, чем кушать, и очень старается, горя сам, и не светя, а скорее — поджигая других. Этакий пример интернационализма…
… но по мне, он скорее козёл-провокатор[iii], и верит ли он в то, о чём говорит, большой вопрос.
Сейчас, в настоящее время… не знаю, вот честно, не знаю! Наверное, хватает и искренних коммунистов, по крайней мере, на низовых должностях.
А после… сам я этого не застал, но когда выезд из СССР стал более-менее свободным, все эти комсорги-парторги рванули первыми. В Израиль, в Америку, в Германию… независимо от национальности — действительной, или по паспорту. Сразу вспомнили, что они — евреи, немцы, поляки… или просто, возможность была, без привязки к какой-либо национальности.
— К дате, а⁈ — он забегает вперёд, заглядывая в глаза и мешая идти. Невысокий, щуплый, с пронзительным немигающим взглядом и невероятно настырный, он как идеологический репей.
Выясняется (хотя я и не спрашивал), что дата эта — тридцатого декабря, день образования СССР в тысяча девятьсот двадцать втором году, и он, Фрадкин хочет…
— Отцепись, а? — грубо прервал я его, — Я из-за тебя на работу опоздаю!
… и опоздал.
— Да комсорг наш, Петрович! — прыгая на одной ноге, пытаюсь попасть в штанину и не выпрыгнуть с самодельного коврика, подстеленного под ноги, — На проходной выцепил, зараза такая… вон, погляди!
Придерживая одной рукой штаны, сунул наставнику пальто, нужным рукавом в лицо.
— Вот же… — помягчел Петрович, — я бы за такое…
— Кхе! — спохватился он, вспоминая о педагогике и закуривая.
— С трудом удержался, — признаюсь наставнику, накидывая наконец на плечи куртку и выходя вслед за ним, — А уж по матушке как хотелось!
— Это да, — зубасто ухмыльнулся слесарь, — Нехорошо, конечно, когда по матушке, но так-то, в три-три загиба все пожелания завернуть по необходимости, оно никогда и нигде лишним не будет! Ну и что хотел?
— А в комсомол звал, — пожимаю плечами.
— Ну… — дело, пыхнул Петрович, ну ходу пожимая руку какому-то знакомцу, — а ты что? Дело хорошее, и в цеху один ты остался из молодёжи, кто в комсомол ещё не вступил.
— А я что? — моментально потею, — Петрович, ну ты же нашего комсорга знаешь!
Мучительно ищу слова и доводы, и наконец, после томительных секунд, нахожу-таки.
— Он же… он же зуда с самоподзаводом! — цитирую сказанное некогда самим Петровичем, на что тот только кхекает озадаченно, битый собственным козырем, — Был бы нормальный комсорг, а не этот…
Машу рукой, и, тут же, предупреждая несказанное ещё наставником, продолжаю на волне вдохновения:
— Да вот хоть Пашка Смолянинов! А⁈ Или Ваня Рыбкин из моего класса! — давлю на Петровича, — Нормальные парни, надёжные и простые.
Петрович кивает машинально, Пашка ему крестник и какой-то не слишком дальний родственник, да и с Ваней они вполне в приятельских отношениях — с почтительной поправкой на возраст и некоторую разницу в интересах, разумеется.
— Погодь! — озадаченно спохватывается он, — А какая разница? Один чёрт…
— Петрович! — взвыл я, — Да на него ребята жалуются! Он же, чёртушко, деятельный, как псих во время обострения! Самодеятельность, концерты какие-то, мероприятия…
— И что? — не сразу понял тот, — Ты же всё равно…
— А… — он пыхает папиросой после нескольких секунд сосредоточенного молчания, во время которого его лоб собрался непривычными морщинами, — понял! Ты ж и музыкант, и танцор… Да, этот заебёт! Говоришь, ребята жаловались?
— Ну да, — развожу руками, — а что толку? Они даже к комсоргу завода ходили, но он им так мозги заплёл, что говорят, вышли, и не помнили, о чём говорили. Поняли только, что взяли на себя что-то там… повышенное.
Петрович агакнул, сощурившись куда-то и на кого-то, и я понял — пронесло! Осторожно выдыхаю…
— Я это… — сообщил он голосом, в котором лязгнула сталь, — с Валентинычем поговорю! Ну и вообще, с партийными. А то ишь… пожаловаться не моги, мо́зги крутят! Ну, мы им…
' — Вы… — подумал я, — а потом они, а потом я что-нибудь ещё придумаю, а кто там по итогу первый сдохнет — шах или ишак, мне непринципиально, отъебитесь от меня со своим комсомолом!'
Нет, так-то чёрт бы с ним, с комсомолом… я и в говно вступал, и, по молодости, в одной из как бы оппозиционных партий состоял. Недолго.
Но с учётом биографии, национальности и музыкально-танцевальных талантов, у меня не выйдет просто вступить, чтоб как все. Чтоб можно было водку пить, безобразия культурно нарушать, а из всей комсомольской активности, так только голосовать, как надо, да иногда на субботники выходить, к датам.
Сразу во все стороны потянут — и петь-танцевать, и рассказывать о неприятии сионизма… и за рок-концерты, опять же, песочить начнут с удвоенной силой! Насмотрелся…
А мне ни одно, ни второе, ни третье… а поможет ли мне это вступление в комсомол хоть как-то, вопрос большой и не ко мне!
— Петрович! — зайдя в кладовку и закрыв за собой дверь, перекрикиваю шум станков, разговоров и радио, — Я в столовую сегодня не иду, не жди!
