Честное пионерское! Часть 4 - Андрей Анатольевич Федин
На ужин я в этот день у Каховских не остался. Хотя Зоя уговаривала задержаться, завлекала вкусным тортом и кофе. Но я ответил девочке, что наемся сладкого на следующей неделе: у неё на дне рождения. Попрощался с её угрюмым отцом и побрёл домой (у Паши Солнцева мы сегодня не собирались, хотя там наверняка сегодня гостил Валера Кругликов). Прятал подбородок за воротником пальто, и думал… о том, что скоро Новый год, а я по-прежнему не узнал, что, где и когда случится с Вовчиком. Смотрел на блестевшие в свете фонарей сугробы и представлял, какой увидел бы «фильм», если бы Каховский принёс для «исследования» ту ледышку, которой проломили (могли проломить) голову рыжему мальчишке. «Завтра воскресенье, — подумал я. — Сегодня Алексей Чуйкин вернулся в Великозаводск». Но не заставил себя думать о Чуйкине — я вспомнил о Славе Дейнеко. Понял, что с удовольствием бы взглянул его глазами на то, как умирал Рудик Веселовский.
— Всё, — пробормотал я. — Хватит.
Вошёл в подъезд Надиного дома, поправил лямку сумки на плече, вдохнул запах табачного дыма. Отметил, что на лестничной площадке первого этажа снова не горел свет. Постучал по полу ногами — стряхнул с ботинок снег.
— Никаких больше «припадков» в этом году, — добавил я. — Идите… лесом, товарищ Каховский!
В квартире Ивановых я застал папу. Тот вышел меня встречать следом за взъерошенной Надей. Виктор Егорович близоруко щурил глаза, приветливо улыбался. Я посмотрел на его лицо и вдруг подумал о том, что буду сегодня спать спокойно. Потому что ощутил: исчезла таившаяся в моей душе на протяжении всей недели тревога. При виде папиной улыбки у меня будто камень с души свалился. Я поздоровался с Солнцевым за руку (до тренировки его не видел), спросил о Пашке. Мишина мама поцеловала меня в щёку и вдруг словно испарилась (стремительно убежала в гостиную, будто вспомнила о включенном утюге). Какое-то время мы с отцом оставались в прихожей одни. Я снимал верхнюю одежду и обувь — Виктор Солнцев рассказывал, чем сегодня занимался его сын. Надежда Сергеевна вернулась торжественным шагом. Горделиво задирала нос и на вытянутых руках несла наш подарок для Зои Каховской: бежевый рюкзачок.
— Па-па-па-пам! — сказала Иванова.
Она взглянула на Солнцева — и лишь потом на меня. Будто в одобрении и похвалах жениха нуждалась не меньше, чем в моих. Но свою работу предъявила именно мне.
— Готово! — заявила Надежда Сергеевна.
Она затаила дыхание. Приподняла своё творение на уровень моих глаз. Медленно повернула его сперва в одну сторону — потом в другую (словно демонстрировала блеск граней драгоценного камня). Я заметил, что в свете жёлтой лампы Надино изделие не выглядело таким же ярким, как днём (но и не казалось мрачным). Не увидел на нём так не понравившиеся мне в прошлый раз складки и грубые швы. Посмотрел на аккуратную ручку (в точности такую, как та, что я изобразил на рисунке) и на две длинные лямки — не слишком узкие, но и не казавшиеся грубыми ремешками. Не обнаружил я на Надином творении и рисунок с олимпийскими кольцами. Сменившая их надпись «Christian Dior» даже при нынешнем освещении притягивала взгляд, будто луна на ночном небе. Папа прикоснулся к плечу Ивановой — Мишина мама улыбнулась. Я подумал: «А ведь здорово получилось! Прав был Фрол Прокопьевич: у Нади действительно золотые руки».
— Мама, ты самая лучшая! — сказал я. — Спасибо! Я тебя люблю!
Надежда Сергеевна выдохнула. Сейчас она не выглядела усталой. Казалась счастливой. Я обнял Надю Иванову (вдохнул запах 'Рижской сирени). Поцеловал её в щёку.
И повторил:
— Я тебя люблю, мама.
* * *
В воскресенье я почти весь день провёл в квартире Солнцевых. Уже утром там собрался весь мой детский отряд (включая Свету Зотову). Виктор Егорович дал нам очередную главу своей новой книги (его герои в ней ждали каникул с таким же нетерпением, как и собравшиеся сегодня в его квартире советские школьники). Новый кусочек истории об Игоре Гончарове слушателям понравился, но показался им необычайно коротким. Он послужил началом долгого читательского марафона. Требовательные и несговорчивые читатели усадили меня в кресло, вручили мне книгу в тёмной обложке (антологию «Неназначенные встречи» Аркадия и Бориса Стругацких, издание тысяча девятьсот восьмидесятого года). Вовчик на странице с содержанием ткнул пальцем в «Пикник на обочине». «Про инопланетян», — потребовал он и скосил взгляд на Зотову, которая тут же едва заметно кивнула. «Ты должен делать добро из зла, потому что его больше не из чего делать», — послушно прочёл я эпиграф к повести.
Повесть «Пикник на обочине» произвела на школьников неоднозначное впечатление. Меня не просили прервать чтение — дети дослушали историю до финала. Вот только ни финал, ни сама история не вызвали у детей особого восторга. Книгу почти не обсуждали, когда я завершил чтение. Вовчик не заявил, что непременно станет сталкером. Девочки не потирали мокрые от слёз щёки (хотя несколько раз за время моего чтения они всё же печально вздохнули). Лишь Паша и Валера Кругликов поделились друг с другом мнениями о том, какие именно «штуковины» они принесли бы из «Зоны». Странные чувства вызвала книга и у меня. Я точно помнил, что прочёл её в прошлой жизни (несколько раз). И ещё тогда наизусть заучил фразу, произнесённую сталкером Рэдриком: «Счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдёт обиженный!» Но в этот раз я словно прочёл иную историю. Похожую на ту, что мне запомнилась, но… другую. Вот только не сообразил, что именно изменилось в повести.
* * *
В понедельник утром я вышел из подъезда, вдохнул морозный воздух. Заметил, что двор припорошило свежим снегом (дворник уже расчистил дорожки). Увидел, что почти во всех окнах дома горел свет, будто жильцы не представляли, зачем экономить электроэнергию. Я поправил на плече лямку сумки с учебниками и отыскал взглядом приятелей — те дожидались меня на привычном месте. Утро перед школой началось буднично, как всегда — так мне показалось поначалу. Но, шагая вдоль дома, я отметил странность: Паша и Вовчик не спорили — они вообще не разговаривали. Зоя Каховская обнимала рыжего мальчишку за плечи и что-то ему тихо втолковывала. Солнцев стоял в паре шагов от них, смущённо и нерешительно переминался с ноги на ногу. Он молчал, только шмыгал носом, будто подхватил насморк. Растеряно и слегка виновато посматривал на понуро опустившего голову Вовчика.
Солнцев кивнул мне, но не сказал «привет», будто не решился заговорить. Стянул с руки варежку, пожал мне руку. Зоя мазнула по моему лицу взглядом. Вовчик тоже заметил меня. Не поздоровался. И не протянул руку.
— Ты уже слышал, Миха, что случилось? — спросил он. — Вчера нашу Катюшу убили…
…Мы не спеша брели к школе. Ветер стряхивал с деревьев снежинки, бросал их нам под ноги. Поднимавшееся над горизонтом солнце пока ещё не полностью вытеснило с улиц свет фонарей. Но оно уже пробудило птиц, осветлило небо: окрасило его в яркие цвета. По улицам шагали сонные школьники; они сбивались в стайки, обменивались приветствиями. Вовчик сегодня не обращал внимания на детей (хотя они то и дело окликали его). Никому не подавал руку (словно пребывал в параллельном мире, в полном одиночестве). Изредка всхлипывал (не утирал со щёк слёзы, будто не замечал их). Он не молчал. Но и не походил на привычного для меня неугомонного Вовчика. Мальчик не описывал нам обстоятельства смерти Удаловой. И о себе Вовчик тоже не говорил. Он вспоминал лишь о «брательнике», на которого вчера обрушилось несчастье. Тихим и лишённым эмоций голосом рыжий мальчишка рассказывал нам о том, как переживал гибель «Катюши» его старший брат.
Зоя и Павлик слушали приятеля, понуро опустив головы и плечи. Не перебивали его вопросами и сочувственными возгласами. Размазывали по щёкам и варежкам слёзы. И будто стеснялись смотреть Вовчику в глаза: рассматривали заснеженный тротуар. Я тоже ни о чём у рыжего не спрашивал. Но не потому что стеснялся — потому что не находил вопросов. Слушал рассказ Вовчика о душевных терзаниях Ивана Сомова. И вспоминал тот день, когда мне сообщили о смерти папы. Я помнил его хорошо. Будто он был не много лет назад, а только вчера. Воскресил в памяти тётушкины фразы, тогда никак не желавшие раскрывать моему разуму
