Семейные тайны (СИ) - Казьмин Михаил Иванович

— Узнаю, если есть, — отозвался Шаболдин. — А зачем вам?

— Не мне одному, — отметил я. — Одно дело, будете вы у тех же девок или ещё у кого просто так про Бабурова выспрашивать, так не все его по фамилии знают. И другое — если портрет покажете.

— Этак и я велю губному изографу Лизунова нарисовать, — Елисеев оценил идею первым.

— Да, Алексей Филиппович, умеете вы удивить! — Шаболдин принялся наливать по третьей. — Прямо как тогда с пулей от литтихского штуцера! Простите великодушно, — осёкся он, сообразив, что мне о гибели Аглаи вспоминать неприятно. [1]

— А что было с той пулей? — захотел узнать Елисеев, не поняв особенностей момента. Ну да, ему-то откуда знать...

— Да вот, Алексей Филиппович подсказал, как убедиться, что пуля выпущена именно из определённого оружия, — пояснил Шаболдин.

— Отстрел пули и сличение следов на ней с имеющейся? — переспросил Елисеев. — Так это вы придумали? — повернулся он ко мне. — Нам эту методу из городской управы лет пять назад спустили, я сам с её помощью Гложевича изобличил, мерзавца, что отца родного из-за наследства застрелил, да пытался выдать это за нападение неведомых разбойников.

Ну вот, и это в дело пошло, теперь меня знают не только как изобретателя колючей проволоки. Нарабатывается репутация-то, однако...

— Моё почтение, Алексей Филиппович, — когда я подтвердил, что да, моя идея, Елисеев встал и поклонился. — Что ж, будем, стало быть, вместе розыск вести.

Мы выпили по последней и в ожидании кофе и сладостей успели посетовать на то, что нет пока законного повода взяться за доктора Ломского. Несколько отстранившись от беседы приставов, я прислушался к предвидению, которое настойчиво подсказывало, что браться за Ломского надо. Хм, похоже, чего-то я тут всё-таки не понимаю, раз предвидение подсказывает то, что и так было принято исключительно путём обычных умственных рассуждений... Но тут принесли кофе, и мне стало не до разбирательства с особенностями своих ощущений.

...Изографа среди бывших школьных приятелей Бабурова Шаболдин всё-таки нашёл, и вскоре я показал его рисунок Лиде. Мужа она узнала, но посетовала, что на рисунке он слишком уж юный. Делать нечего, свёл меня Шаболдин с тем изографом, и обещание трёх рублей серебром смирило типографского гравёра Дмитрия Федотова с необходимостью переделывать рисунок под руководством какой-то сестры милосердия, оказавшейся вдовой Петьки, с которым он когда-то вместе ходил в школу, да непонятного боярича, властного и строгого, несмотря на молодость. В итоге человек, изображённый Федотовым, поменял причёску, обзавёлся щегольскими лихо закрученными усиками и стал заметно постарше. Рисунок Федотова Лида забрала себе, но прежде изограф, присланный из городской губной управы, сделал с него несколько списков, один из коих подшили в розыскное дело, другой забрал себе я, а ещё по одному взяли Шаболдин и Елисеев. По моей подсказке списки губной изограф сделал в небольшом формате, подходящем для ношения их в кармане, а чтобы не мялись, наклеил их на толстый и твёрдый картон. Эх, вот не помню никаких подробностей по фотографии, за исключением самого принципа, а какое подспорье было бы для губного сыска! Изографов губных, как я узнал, на всю Москву было всего пятеро, и делать портреты для составления картотеки уголовников они просто не успевали бы. Ладно, насчёт самого принципа запечатления изображения путём засветки обработанной соответствующими химикалиями поверхности при случае надо будет кому-нибудь подкинуть идейку...

Ясное дело, после всей этой суеты с портретированием Бабурова мы с Лидой отправились к ней, и я у неё остался. Участие в работе над портретом мужа ввергло Лиду в очередной приступ переживаний, так что мне пришлось как-то приводить свою женщину в состояние, более пригодное для любовных утех. Вот тут я и применил, наконец, любовную магию, первый раз после Кати. Результат оказался феерическим, такое полное растворение в наслаждении у нас с Лидой до того если и было, то пару раз, да и то, честно-то говоря, не дотягивало...

Утром с самого ранья Лида отправилась в Головинскую больницу, а я домой. По пути подумалось, что осторожность в сокрытии наших с ней встреч надо, пожалуй, усилить. Потому что скрывать нашу связь теперь нужно не только от собратьев по сословию, но и от доктора Ломского — мне-то он ничего сделать не сможет, а вот для Лиды, если, не дай Бог, что-то пронюхает о нас с ней и о моих стараниях прояснить судьбу Петра Бабурова, он будет попросту опасен. Ох, скорее бы уж монахи дали губным повод заняться Ломским вплотную!..

И ещё мне не давала покоя выходка моего предвидения на посиделках с Шаболдиным и Елисеевым. С чего бы вдруг оно требовало обратить внимание на Ломского, когда я и так пришёл к тому? Или есть тут что-то такое, что касается меня лично? Хм, а получается именно так... А что может вообще сейчас касаться меня лично? Либо что-то, связанное с неприятным открытием относительно истинных чувств подобранной мне невесты, либо наши встречи с Лидой, уж на мои затеи с огнестрелом ни доктор Ломский, ни сообщники Малецкого повлиять никак не смогут. А раз так... А раз так, сегодня же потребую от Шаболдина, чтобы его люди приглядывали за Лидой! И ходить к ней надо пореже, кстати. Не для того она меня выхаживала, чтобы я стал для неё опасен, вот честное слово, не для того!

[1] См. роман «Жизнь номер два»

Глава 8. Дела и мысли

— Здравствуй, Яков Матвеевич! — отставного есаула Турчанинова, когда-то учившего меня владеть шашкой. я застал за чтением книги, судя по виду, довольно старой. Наверняка какой-то старинный фехтовальный учебник, — сообразил я.

— О, Алексей! Здравствуй-здравствуй, — обрадовался он моему приходу. — Давно не виделись! Ты, смотрю, «георгия» получил! Поздравляю! За что?

— Парголово, — ответил я. — Отобрали у шведов пару пушек, решили, что нам они нужнее.

— А это, — Турчанинов глазами показал на трость, — тоже оттуда?

— Попозже, — усмехнулся я. — Те пушки, увы, у шведов оказались не последними...

Есаул вежливо хохотнул, оценив мой незатейливый юмор.

— Второй-то орденок, это у тебя что? — поинтересовался Турчанинов.

— Баварский, вместе с той саблей, что прошлый раз показывал, — пояснил я. Есаул понимающе кивнул. Ну да, носить иностранные награды, не имея наград русских, у нас можно только по особым случаям, вот я и не носил.

— Шашка-то пригодилась? — спросил есаул, усадив меня на диван.

— Пригодилась, Яков Матвеевич, — погладил я шашку, лежавшую у меня на коленях. — И шашка пригодилась, и наука твоя тоже. А пришёл я к тебе вот с чем...

Турчанинов аккуратно отложил книгу, которую так пока и держал в руках, и показал своё полное внимание.

— Доктор сказал, что прихрамывать я буду ещё долго, может быть, всю жизнь, — начал я. — Вот я и подумал: а можно ли поучиться работать шашкой с этой хромотой? Мало ли, вдруг по жизни понадобится...

— Вот оно как, — призадумался Яков Матвеевич. — Ну-ка, пойдём, поглядим, что ты сейчас вообще можешь.

Поглядели. Есаул явно фехтовал не в полную силу, больше обозначая атаки, чем проводя их, внимательно отслеживая мои ответы. Впрочем, даже так мне пришлось несладко, всё же раненая нога фехтовальным упражнениям та ещё помеха.

— Понятно всё с тобой, — заключил Турчанинов, когда мы закончили. — Ты вот что, приходи-ка ко мне послезавтра с утречка. А я покамест подумаю, что для тебя тут можно измыслить...

Уходил я довольный. Раз уж Яков Матвеевич мои попытки вернуться к работе с шашкой не пресёк сразу, значит, обязательно что-то придумает. Пригодится оно мне или нет, это, конечно, ещё вопрос, но что-то стала потихоньку надоедать некоторая ограниченность моих физических возможностей. Упражнения, показанные мне штаб-лекарем Трухановым, я выполнял регулярно, но вот присесть и встать без опоры три дня кряду у меня пока не получалось. Что ж, может, хоть у Турчанинова ногу разработаю...