Иероглиф судьбы или нежная попа комсомолки. Часть 2 (СИ) - Хренов Алексей
Он усмехнулся глазами, чуть склонил голову.
— Ну, редактору виднее. Он у нас человек занятой и ответственный. Неправильно будет, если я начну ему указывать, что делать. Мешать начнём. — Помолчал и добавил, с той особой мягкостью, от которой у собеседников немеют руки: — Давайте я предисловие к вашей статье напишу. Подождёте полчаса в приёмной?
— Конечно! — выдохнула Надя. — А ещё… меня в командировку на Север не пускают!
— Не волнуйтесь, товарищ Надя, — улыбнулся он. — Всюду вас пустят. Чай с сушками сейчас принесут.
Через полчаса её вновь пригласили. Сталин протянул ей листы.
— Вот, прочитайте.
Надя опустила глаза. На верхнем листе, аккуратным почерком, было приписано прямо над её лозунгом «Юность — в пургу!»:
«Очень важное и безусловно нужное дело затеяли наши комсомольцы…»
Она стояла молча, не веря глазам, потом прижала листы к груди и подняла взгляд на него.
Он смотрел спокойно, с лёгкой улыбкой.
— Скажите, Надя, — произнёс он вдруг, будто между прочим, — а в каких вы отношениях с лётчиком Хрёновым?
Сердце у неё ухнуло вниз. Жизнь закончилась, не начавшись.
— Уже ни в каких, товарищ Сталин, — Надя опустила глаза. — Он был моим женихом, даже в ЗАГС звал… Но его во Владивосток отправили, а я… я не поехала за ним. Я так была не права!
Она решила быть беспощадной к себе:
— Потом он уехал в командировку. Я… я его очень люблю, но сказала, что не могу — и мы расстаёмся! Я на Север уеду, товарищ Сталин! Буду с полярниками работать.
Сталин рассмеялся тихо, почти добродушно:
— Не волнуйтесь, товарищ Надя. На Севере у нас флот тоже есть.
Апрель 1938 года. Перелет Улан-Батор — Даланзадгад — Сучжоу — Ланьчжоу .
На третий день всекитайского путешествия ступни нашего героя всё-таки коснулись советской базы на аэродроме в Ланьчжоу. Причём прибыли они туда сугубо пешком, на своих двоих. Сначала прибыли ноги, потом уже за ними материализовалось всё остальное: тушка воина, дрожь от воспоминаний о перелёте, истрёпанный баул и запах горелого масла.
Лёха искренне порадовался, когда китайский ландшафт начал обретать советское лицо. Вокруг стояли советские самолёты, копошились советские механики, и на ящиках курили советские лётчики. Встреча с частью Родины была настолько душевной, что он был готов обнять комиссара.
Китайский дзен, надо признать, начал Лёху утомлять. Теперь советские приколы — вроде ночной авиаэкскурсии над Улан-Удэ или незапланированной «чистки топливной системы» посреди пустыни — казались родными, почти милыми.
Нет, сам перелёт завершился удачно. Все остались живы.
Два с половиной часа над холмистой степью от Улан-Батора он прекрасно проспал, свернувшись под брезентом. Вообще, Лёха начал подозревать, что сдал квалификацию на пожарника. Или пожарного — поржал наш герой. Способность спать в любых самых неподходящих условиях прокачалась у него до самого максимального уровня.
Голое поле с несколькими палатками и юртами, монгольскими воинами, советскими техниками и табличкой на русском, написанной неизвестным шутником: «Даланзадгад». Как потом он выяснил, город и правда так назывался.
Лёха прочитал три раза, но иначе как — «Дала-зад! Гад!» — выговорить не получилось. Он только приписал угольком восклицательные знаки на табличке.
Монструозность ТБ-3 потрясла Лёху.
Крыло — толщиной полтора метра у корня. То есть не просто «толстое», а такое, в котором можно жить. Колёса — мечта любого трактора, по грудь взрослому человеку. Высота — почти девять метров, с двухэтажный дом.
— Восемь… Восемь тысяч литров — одна заправка! — выдохнул он. — К каждому такому самолёту, — пробормотал он, хлопнув его по боку, — должна прилагаться персональная бензоколонка.
Открытая сквознякам кабина пилотов с двумя здоровенными штурвалами от грузовика и зеркальцем на козырьке. Лёха влез внутрь, посидел на месте пилота:
— А теперь, — произнёс он вслух, глядя вниз на экипаж из девятерых китайцев, болтающих на ураганной смеси диалектов, — наш командир попробует поднять в воздух весь этот бордель.
В «заднепроходном» городе Лёха лажанулся по-крупному, выражаясь современным языком, — попробовал в местной столовке кружечку кумыса.
— Это для придурков, чтобы ты прочувствовал, откуда у города такое название! — бормотал он себе сквозь зубы, сидя в крохотной персональной студии самолёта, периодически удобряя пролетающую внизу пустыню.
Спас его китаец-стрелок, сунув Лёхе в ладонь три крохотных шарика в промасленной бумажке и, с жутким диалектом, объяснил на пальцах: один шарик — каждые три часа!
Лёха кивнул с умным видом, съел первый, сгонял прокачать самолётный туалет, посмотрел на оставшиеся два, вздохнул философски и запульнул в рот оба сразу. Мол, хуже уже не будет.
Надо сказать, хуже не стало — стало даже слишком хорошо. Следующий раз, когда организм напомнил о заведении с мальчиком и девочкой на дверях, наступил примерно через трое суток.
Тучи ходили низко и хмуро, словно сговорившись затянуть небо грязно-серой пеленой, а ветер таскал их порывами. Сквозь эту мрачную завесу пробивался редкий свет, холодный и блеклый, будто солнце заблудилось где-то над пустыней. Машину потряхивало, будто она тоже не была уверена, стоит ли ей соваться под такую хмурую шапку неба.
В полёте «Тяжёлой Баржи» — 3 (три, уточнил Лёха, означает число одновременно работающих моторов) случился внезапный горячий привет из-под капота. Час прошёл мирно, пока правый, ближний к фюзеляжу двигатель не вспомнил о Пиротехническом обществе имени братьев Райт. Из-под обшивки вырвался длинный, жирный дымовой хвост.
Китайские товарищи, ничуть не удивившись, в считанные секунды организовали огнетушитель, который оказался только чуть меньше самого китайца, и делегат от пожарных с выражением решимости полез внутрь крыла, держа баллон перед собой.
Через минуту из мотогондолы раздалось противное шшшшшш. За самолётом, следом за чёрным дымом, потянулся новый — бело-серый шлейф химии, как будто решили окурить пустыню Гоби от насекомых. Китайский аэроплан, как ни в чём не бывало, полетел дальше.
Когда на следующем перегоне движок уже с другой стороны стал закипать, теряя воду, Лёха даже не удивился, как китайского товарища обвязали верёвкой и отправили прямо поверху крыла с ручной помпой и бидоном — доливать воду.
Однако завершающий аккорд китайских покорителей воздушного океана добил Лёху, ибо сыгран он был буквально перед полосой в Ланьчжоу.
Как только они приземлились на промежуточной точке в Сучжоу — тут же началась воздушная тревога. Командир корабля, недолго думая, дал ручку газа вперёд, и они пошли на взлёт — в Ланьчжоу. Всего-то триста километров! О том, что в баках только воспоминания о бензине, китайский водитель, видимо, не успел подумать. Через полтора часа закашлял один мотор, второй следом за ним икнул и встал, третий затаился — и самолёт превратился в очень фиговый планёр прямо над горной местностью у Ланьчжоу.
Лёху и китайцев спасла высота. С четырёх тысяч метров они перелетели через хребет на одном вздохе и приземлились на склоне, у самого подножия, каким-то чудом не раздолбав аппарат о валуны.
До полосы Ланьчжоу им не хватило меньше километра.
Лёха сел на камень, унял дрожь в коленях, отдышался и продолжил своё путешествие уже пешком, благо аэродром был прекрасно виден:
— Ну что, долетались, товарищи Колумбы…
Пилот ТБ-3 стоял у борта, улыбаясь, курил:
— Кто хочет жить — приземлится!
Во всяком случае, именно так китайскую мудрость перевёл на русский резво удаляющийся в сторону аэродрома советский доброволец.
Апрель 1938 года. Приемная Сталина, Кремль, город Москва.
Ежов снова сидел в приёмной у Сталина — с очередным списком врагов народа, докладом о перевыполнении лимитов и рапортом на увеличение квот по областям. В его папке, как всегда, имелось достаточно материалов, чтобы при любом желании вождя отреагировать мгновенно — либо клятвенной преданностью, либо очередной разоблачительной инициативой.
