Загнанный (СИ) - Щепетнев Василий Павлович
Вот он и поправился.
— С вашего позволения, я пойду, — Ильич опять перешел на немецкий.
— Вы брат! Точно, у Ленина есть брат, нам товарищ Куськинен рассказывал! Его повесили! Брата, а не Куськинена. Вот вы тот брат и есть!
— Вам непременно нужно сходить к врачу! — сказал Ильич, и, легко отодвинув крысу в сторону, пошёл дальше.
Упоминание Саши расстроило. Не само упоминание, а то, что всякие крысы осмеливаются трепать имя брата.
— Дмитрий! Дмитрий, я вспомнил, — кричала крыса в спину, но Ильич не обернулся.
Да, эта крыса полубезумная. Среди революционеров таких немало: жизнь в подполье, впроголодь, под страхом ареста расшатывает нервы. Да и чего греха таить — люди, которых принято считать психически нормальными, осторожные себялюбивые обыватели в революцию идут редко. Тюрьма, каторга и виселица обывателей пугают. Отдать жизнь за идею? С чего это вдруг, идей вокруг множество, чужих идей, а своя жизнь одна. Вот чужую жизнь — это пожалуйста, берите.
Но поверят крысе или нет, неважно. Важно, что его ищут. У Коминтерна тысяча глаз, у Коминтерна тысяча рук. В этом есть и положительная сторона: сейчас его, Ленина, видят везде — в Берлине, Варшаве, Вене, Праге, Париже. Не Ленин, так похож! Сто британских фунтов каждому хочется получить.
Он взял извозчика, через три квартала пересел на мотор, потом опять извозчик. Нет, хвоста за ним не было.
Чудесное выздоровление имело и оборотную сторону: те, кто видел Ленина в семнадцатом, или даже в седьмом году, легко могут узнать его сейчас. По виду он схож с собой из девятьсот седьмого года. Только лучше. Как свежеотчеканенный червонец.
В квартиру он вошел спокойно. Успел обдумать. Да, мыслительный аппарат работает не хуже двигательного. И это замечательно.
— Собираемся. В Стокгольм. Мы с Надей. Ты, Мария, остаешься в Гельсингфорсе.
— Почему?
— Мужчина и женщина привлекают меньше внимания, чем мужчина и две женщины. Если меня ищут — а меня, возможно, ищут, — то ищут мужчину с двумя спутницами. Это первое. И ты нужна здесь, это второе и главное. Будешь связной между нами и Россией, а затем организуешь и возглавишь Гельсингфорскую группу. Инструкции получишь позже.
Мария подчинилась. Мария всегда подчиняется, тем и хороша.
Когда Мария ушла за билетами на поезд, Надя спросила:
— Сколько денег оставить Марии?
— Совершенно ни к чему привлекать к себе внимание. Жильё оплачено, одежды накуплено вдоволь, значит, расходы минимальны. Из этого и исходи. Оставь средств на три… нет, на два месяца, за это время она найдёт что-нибудь. Ей не впервой.
Надя хотела что-то сказать, но не сказала. Правильно. Молчание — ценное достоинство.
Глава 14
14 февраля 1924 года, четверг
Новые возможности
— Ах, как я люблю Париж! — услышал он за спиной и слегка замедлил шаг: говорили по-русски. Женщина. Экзальтированная особа, из тех, что бредит Парижем, мечтает о Париже, и вот теперь, когда она в Париже — что? Что она будет делать? Будто Париж сам по себе может что-то решить и что-то устроить.
Ильичу не было никакого дела до того, чем займется соотечественница в Париже. Но отчего бы и не послушать, не узнать, за каким лешим принесло сюда эту дамочку.
— Все любят Париж, дорогая, но не всем он отвечает взаимностью, — это мужчина, голос блеклый, усталый.
Ильич остановился у витрины и стал рассматривать выставленные товары — чемоданы, саквояжи, трости, зонтики. Всё для путешествия!
Пара прошла мимо него, и теперь он их мог разглядеть, пусть и со спины. Женщине лет тридцать, мужчине, пожалуй, все сорок пять. Одеты скорее добротно, нежели модно, одежде года три, четыре. ещё при деньгах, но начинают экономить. Кто они? Очевидно, эмигранты. Мужчина в России был, скорее всего, инженером из крупных, и здесь тоже работает тем же инженером, но уже не крупным. А женщина была женщиной. То есть женой при муже. Ильич ещё с ранних лет изучал приёмы шпиков, знание это помогало распознавать слежку, уходить от слежки, а, при необходимости, вести слежку самому. Случалось, случалось. Давно.
Он не спеша двинулся за парой. Направление совпадало, время было, почему бы не размяться, проверить, не потерял ли сноровку.
Хотя сноровки никакой не требовалось: пара шла самым спокойным шагом, не оглядываясь, совершенно не тревожась, выслеживают их, или нет. Кому они нужны?
Он даже позавидовал им — их беспечности, их спокойствию. Минуту или две. И запомнил, при случае можно будет изобразить подобную пару: русские, эмигранты, но устроились почти хорошо. Если не шикуют, то и не бедствуют.
Ильич продолжал слушать разговор, уже без интереса, просто для тренировки. Да, угадал. Мужчина работает инженером на заводе Рено, должность приличная, но он достоин лучшего, так считает жена, которая изучает живопись позднего средневековья и хотела бы работать в художественном салоне. Не сейчас работать, а позже, когда получит признание в академической среде и станет магистром искусств.
Ну, ну, голубушка, дерзай. Франция испытывает острейшую нужду в новоявленных магистрах, разумеется, иначе и быть не может.
А вдруг и испытывает? Не сделать ли Надю экспертом в области новейшего искусства? Ходить с загадочным видам по выставкам и салонам, ничего прямо не говорить, лишь тонко улыбаться — глядишь, и получишь признание. Ну да, он же художник, нельзя об этом забывать, нельзя и другим позволять об этом забывать. Вот только других пока нет, ни связей, ни явок, так, по сусекам поскребли, по амбарам помели, набрали вдвоем с Надей на колобок совсем скудный, всё больше из сору, из старого меньшевистского сору. Из тех, кому с Советской властью не по пути. Перед ними он разыграл Дмитрия, младшего брата. Поверили! Как не поверить, ведь похож? Похож. Владимир Ильич умер? Умер, во всех газетах публикации. Ну, а если умер, то братцу, понятно, нужно срочно искать безопасное место, иначе вдруг да и потянет умерший за собой. С деспотиями это бывает, а то, что в России теперь деспотия, меньшевистский сор почему-то уверен.
Не деспотия, а диктатура! Диктатура партии! Его партии!
Его ли? Если он умер?
Он свернул на улицу поплоше, улицу, на которой любить Париж труднее. Сам он к Парижу не испытывал чувств как таковых. Какие могут быть чувства к городу? Есть города удобные для революционера, а есть неудобные. В удобных полиция снисходительна, в удобных цены приемлемые, в удобных есть все условия для плодотворной работы, вот как в Лонжюмо. А есть города неудобные. Это реальность, это следует знать, но любить? Мелкобуржуазные «чуйства», внушенные прочитанными в детстве романтическими книжечками.
Он зашел в кофейню, сел у окна, заказал кофе и газету. Очень удобно — сидишь в тепле, а шпик, если таковой есть, мерзнет на улице, что сразу ставит того в положение подчиненного, положение обиженного. Но нет, это он страхуется, а слежки за ним нет. Парижской полиции нет дела до американского художника-новатора, русским эмигрантам нет дела до Дмитрия Ульянова: политический вес Митеньки и прежде был ничтожен, сейчас же, после объявленной смерти Ленина, и вовсе отрицателен.
В окно было видна цель, ювелирная лавка Брейлихса и Сыновей. Вернее, одного Брейлихса, сыновья — дань традиции, оба сына погибли под Верденом.
Он наблюдал, наблюдал, но ничего подозрительного не вынаблюдал. Так и должно быть
И когда до закрытия лавочки оставалось десять минут, он покинул кофейню.
В лавке его встретил сам Брейлихс, ему телефонировали насчет посетителя.
— Мадам Амелия, дорогая, вы можете идти. Желаю вашему племяннику Жоржу поскорее выздороветь, — сказал ювелир женщине неопределенных лет, ближе к пятидесяти, чем к тридцати.
Женщина суетливо собралась, и быстро покинула помещение.
— Прошу, прошу, проходите, — ювелир запер дверь, повесил табличку «закрыто», и повёл Ильича в недра лавочки.
Дела у ювелира, судя по всему, шли ни шатко ни валко. Он не был ювелиром первого разряда из тех, что держат большие магазин с полудюжиной приказчиков на главной ювелирной улице города. Не был он и ювелиром второго разряда, поскромнее первого, но с претензиями. Он был ювелиром третьего разряда, всех служащих — мадам Амелия на все руки, лавочка скромная, в полуподвале, но в ней можно был купить и колечко для помолвки с небольшим бриллиантиком, и свадебное кольцо с бриллиантиком побольше. Для буржуа
