Его Величество бомж (СИ) - Элина Градова
Мотает отрицательно головой, хотя всё по щиколотки умотано толстым слоем бинтов, кое-где пропитавшихся жёлтым фурацилином.
— Я тебе ватрушек принесла, — спохватываюсь, — ещё тёплые! Давай чай согрею? — уже поднимаюсь, чтобы включить чайник. Как здорово, что в этой палате он есть, — но Костя останавливает и утягивает за руку, чтобы вернулась на место. Не отпускает, подносит к губам и начинает медленно и нежно целовать.
Никогда, даже в шутку, мне никто не целовал рук. А он уже во второй раз! Да, как! Моя крошечная ладошка утопает в его огромных ладонях, а он держит её словно хрупкую драгоценность обеими, и будто бы боится уронить или разбить. У него горячие руки, а губы!
Каждый поцелуй его мягких нежных трепетных губ, проникая сквозь поры моей кожи, сносит сознание куда-то в такие дебри необъяснимого счастья, что я не в силах сообразить, где это я, и с чего бы?!
Никто меня сегодня ничем особенным не обрадовал и не подарил неожиданного подарка. Отчего же этот восторг в груди так невыносимо сладок?! Почему от этой нежности хочется смеяться и плакать одновременно? Отчего кажется, что цепочка медленных совершенно целомудренных поцелуев от ладони до запястья, перевернула мой мир и смыла равнодушный покой последних унылых времён ко всем чертям?
И почему так хочется, чтобы он никогда не останавливался, поднимаясь по руке всё выше и выше?!
В это время, как всегда в такие моменты, что-то происходит некстати. А именно санитарка с креслом-каталкой вкатывается, как на тройке, отчего я скорее забираю руку, а Костя очень нехотя её отдаёт,
— Это… Хватит миловаться, голубки! Пора на перевязку орлу! — вот и думай, голубком сначала окрестила и тут же повысила до орла! Мне становится смешно и весело, прыскаю в кулак и гляжу на Костю. И вижу впервые, как он расслабленно смеётся! Молча, но смеётся, отчего глаза его немного зажмуриваются, широкая задорная улыбка освещает красивое мужское лицо, и он смахивает ладонью незаметную слезинку в уголке глаза.
А ведь он красив! По-настоящему красив немного дикой природной мужской красотой! Ему щедро отпущено всего, что так необходимо настоящему мужчине, и роста, и мощи с лихвой, даже когда в нём, наверное, половина от нормального веса. Лицо благородное, черты правильные, вот поднальётся немного, и вместо великомученика, преобразится в богатыря. А глаза — зеркало души, говорят, что там в её глубинах скрыта настоящая красота!
— И, чего застряли? — санитарке наша заминка совершенно не ясна, она при исполнении.
— Я отвезу! — успокаиваю.
— Ну, коли так, ладно, — соглашается, — вези, — и уходит.
А я понимаю, что меня на рабочем месте потеряли! Я же на минуточку отпросилась, а сама приросла тут, не оторвать. Начинаю волноваться,
— Давай-ка, поспешим! — подвожу кресло прямо к краю койки и стараюсь подставить для опоры своё плечо. Он с улыбкой выставляет ладонь вперёд и отрицательно мотает головой. Потом встаёт на ноги, на мгновение замечаю, как напрягается его лицо, а потом переносит тяжесть тела в кресло, ступни на подставку. И я делаю выдох. Оказывается, пока пересаживался, я забыла дышать!
Он тоже облегчённо выдыхает, и мы катим до перевязочной. Там я заглядываю в кабинет, но пока занимаются другим пациентом.
— Мне с тобой сходить? — понимаю, что пора в своё отделение, сто раз пора, и бросить его здесь не могу. Но он опять мотает отрицательно, — тогда, я побегу! Зайду теперь в обед, не скучай! — быстро чмокаю его в щёку и тороплюсь к лестнице, оглянувшись напоследок замечаю, как он, приложив ладонь к поцелую, блаженно смотрит вслед…
В приёмнике в этот час естественно аврал, и по укоризненному взгляду старшей медсестры Ирины Геннадьевны, чётко понимаю, что обнаглела уже слишком,
— Простите, сама не поняла, как так вышло! — оправдываюсь, — больше не повторится.
А дальше время до обеда заполняется плотным потоком плановых на госпитализацию и неплановых экстренных пациентов. Телефон покраснел от звонков, Никитична то и дело хватается за швабру, торопясь навести порядок на вверенной территории, всё время, кто-то жалуется или стонет, приходят доктора, санитары увозят больных в отделения, кто-то уходит на своих двоих, словом, жизнь кипит…
Поток утихает только к полудню, и я с просящим лицом кидаюсь к Ирине Геннадьевне,
— Можно?
— Да иди уж, мать Тереза! — машет рукой.
— А Вы, откуда знаете?
— Хм, — посмеивается, — вся больница уже в курсе, что ты бомжа усыновила! — усыновила? Ну, это, как сказать…
Пускай вся больница думает что угодно, а меня отпустили, и я бегу к нему!..
Тихонько стучусь в дверь палаты, потом аккуратно приоткрываю и заглядываю,
— Тсс! — приподнимает Лёха с подушки голову, прижав указательный палец к губам, — заснул только что!
Я неслышно крадусь к его койке и бесшумно усаживаюсь на самый край. В руках пакет с термосом и курицей в контейнере,
— Я обед принесла, — шепчу рыжику почти в самое ухо.
— Намучился бедолага, — сообщает участливо, — после перевязки совсем зелёного привезли. Вижу, что не легчает, а он же всё молчком. Сбегал на пост, сказал медсестре, обезболивающее сделали. Так вот, видно, как отлегло, так и отъехал.
У меня аж сердце сжалось, надо хирургическую сестру расспросить, что там под бинтами?
— Слушай, я тогда пойду, мне работать надо, — встаю, — когда проснётся, скажи, пусть поест, — ставлю пакет на тумбу рядом с ватрушками, не до еды, если болит, — и спасибо тебе большое, что помогаешь ему.
Лёха кивает, а потом хватает меня за рукав,
— Тань, а чего он молчит? У него языка нет?
— Всё с ним в порядке, — почему-то уверена, что так и есть, — думаю, какой-то шок, вот временный блок и встал. Сначала надо с ногами разобраться.
— Тань, — удерживает рыжик.
— Ну, что ещё? — мне не очень нравится наша болтология, боюсь, что Костю разбудим, — мне кажется, он хороший! Ты ему нужна… Ты же его не бросишь?
