Временной тоннель Эйнштейна – Розена - Александр Зубенко
- Шайтан тебя возьми… - пробормотал Николай Антону, держась за амулет, висящий у него на груди. – Это ж куда нас занесло?
Они озирались по сторонам, натыкаясь взглядами на бесконечные ряды каменных склепов, а начальник экспедиции, присев на корточки, уже что-то записывал в блокнот, вытирая поминутно выступивший на лице пот.
- Латиница, друзья мои! – восхищённо воскликнул он спустя минуту. – Слушайте, что здесь высечено…
Оба путешественника приблизились к первой гранитной плите.
-Цитирую и перевожу, - голос у Старика дрожал от радости, впервые воочию столкнувшись с памятниками древней старины, да ещё и не в музее, а в самом настоящем оригинале.
- «Богам Манам, - начал переводить он, сверяясь с блокнотом. – Луций Стаций Онесим, сын Публия из Квириновой трибы лежит здесь, покоясь с миром. Пока был жив, был любим всеми. Как умер – потерял всё».
Сазонов выпрямился, восхищённо взглянул на друзей и едва не закричал от радости:
- А? Как вам это? – и, не дождавшись ответа, с блокнотом в руках кинулся к следующей плите.
- «Цестий Эпулон. Богам Манам. Из Поблиевой трибы, претор, народный трибун, септемвир, эпулонов жрец. Не ждал болезнь, ушёл сам».
Не дожидаясь своих приятелей (те только успевали перебегать за ним от одного гранитного изваяния к другому), он читал уже следующий панегирик:
- «Авла Квинтия Приска. Богам Манам. Раба, дочь Лициния Непота из Палатинской трибы. Была щедра, пока жила. Филомуз Диокл убил её. Знайте об этом, люди».
На следующем надгробии:
- «Богам Манам. Летиция Диокса Крама. Госпожа и хозяйка. Много коров и овец. Лежит здесь, погребённая её рабами. Была добра, но болезнь лихорадки сгубила её жизнь. Плачьте, люди из Квинтской трибы».
Он уже читал следующую надгробную плиту:
- «Богам Манам. Я не был. А потом я стал. Живу, работаю, люблю. Любил. Работал. Перестал. Ничуть об этом не скорблю. Аделий Луций Кар. Передайте Агристе, что любил её безмерно».
- А вот совсем удивительно! – указал он на богато украшенную мраморную стелу:
- «Сам я, Виталис Юлиан, себе при жизни воздвиг гробницу, и когда мимо иду, читаю я сам свои вирши. Юноша умный! Поставь себе ты при жизни гробницу, как сделал я».
Сазонов выпрямился, вытирая пот:
- Друзья мои… это же… сен-са-ци-я!!! Наткнуться на гробницы исчезнувшего поселения древних римлян, возможно, единственного сохранившегося на Земле…
Антон тактично кашлянул.
- Что?
- Не на Земле, Дмитрий Семёнович.
- А где?
- Точнее, на Земле, но… не в нашем мире.
Старик почесал затылок, всё ещё не придя в себя.
- А ведь верно, Антон. Точно! Мы же сейчас находимся… - он пристально осмотрел ближайшие изваяния. – Где-то… хм. Где-то от… первого до второго века нашей эры.
- Откуда узнали?
- По символам. До нашей эры, то есть, до правления Тиберия, при котором был казнён Иисус, некоторые буквы латиницы писались по-другому, нежели эти. Вот, смотрите… - он подошёл к следующей гранитной плите, предупредив:
- Тут целый рассказ о жизни одного из обитателей того времени. И слог, и синтаксис, и рифма в предложениях сразу навевает мне первые два-три века нашей эры. Позже, вечером, я объясню вам, при каких династиях практиковалось такое письмо. Я не боюсь ошибиться, поскольку посвятил данной теме едва ли не все последние годы перед экспедицией.
- Я знаю, - уважительно согласился Антон. – Не один раз бывал на ваших лекциях, когда аудитория набивалась в зале до отказа. Помню, приезжали даже автобусами из соседних областей.
Сазонов отмахнулся, польщенный.
- Это в прошлом. Итак, читаем:
Он наклонился над изваянием, смахнул пыль и, вооружившись блокнотом, принялся переводить древний текст, иногда делая какие-то пометки карандашом.
- «Некогда был я жнецом и, усердно снимая созревший нивы своей урожай, рабский я труд исполнял. Бедного ларя я сын, рожденный отцом неимущим. Будучи сыном его, я жил земли обработкой. В пору, когда в поля отправлялся отряд серпоносный, идя на Юпитеров клин, опережал я жнецов, впереди всех по полю идя, и оставлял за спиной связки густые снопов. И с нумидийских полей жатву снимал наш отряд. Труд мой и скромная жизнь оказали мне помощь, и господином меня они сделали дома и виллы, и не нуждается дом этот ни в чём у меня. Я и детей народил, и внуков милых я видел. Так, по заслугам моим мы славные прожили годы, и не язвит никогда нас злоречивый язык. Смертные, знайте, как жизнь свою провести безупречно: честную смерть заслужил тот, кто обману был чужд».
Сазонов перевёл дух, закончив столь пространную эпитафию.
- Это же… - едва не поперхнувшись, выдавил он из себя – это же просто… уникально! Перед нами пролетела вся жизнь обыкновенного жнеца, ставшего при жизни господином. Невероятно!
Они ещё несколько минут побродили между надгробий, затем, остановившись у выхода, пристально прислушались.
- Сдаётся мне, что в этом селении никого нет, - заявил Антон.
- Откуда такая уверенность?
- Собаки, Коля.
- И что?
- Их нет. Они не лают.
К тому же, посмотри, как всё запущено и покинуто. Мельница, опять же…
- А мельница тебе, чем не угодила?
- Не работает. Если бы в посёлке кто-то был, у неё крутились бы лопасти от водяного колеса. Муку-то надо вымалывать, верно?
- Может, она сломана, - не сдавался проводник.
- Может и сломана. Но я что-то не вижу вокруг неё снующих туда-сюда людей.
Селение было пусто, и Антон оказался прав. Ни собак, ни жителей, ни священных котов, которых в Древнем Риме почитали безмерно за их, некогда спасения города от полчища чумных крыс. Пусто! Ни души. Многие двери были распахнуты настежь, ветер гулял в их пустых комнатах, гоняя мусор по всей территории посёлка. Ни коров, ни свиней, ни другой живности… словно всё вымерло начисто.
- Может, здесь прошлась косой бубонная чума? – памятуя о крысах, поинтересовался Антон.
- Вряд ли, - задумчиво ответил Старик, входя в просторную хижину, наметив её издалека для ночлега. – Если бы здесь побывала чума, на дверях красками были бы начертаны кресты, а вдоль сточных канав лежали бы груды
