Аватар Х (СИ) - lanpirot
— Вот то-то и оно, — печально вздохнул Заварзин. — Парень-то ты хороший, боевой. Таких нам во как, — он чиркнул себя большим пальцем по горлу, — не хватает! Ты сахар-то грызи! Он тоже узбекский, из Коканда. Самый натуральный нават[2]!
— Так, а сами чего же не грызете, Трофим Павлович? — зная (только откуда?), насколько ценным является в голодные годы подобный продукт, спросил я капитана.
— Э-э-э, — протянул Заварзин, — старый я уже для таких сладостей. — Да и зубов особо не осталось! Ты не стесняйся — наяривай!
— Родным, детям отдайте, в конце концов! — Продолжал я сопротивляться, хотя сладенького мой истощенный организм требовал с неимоверной силой.
— Отставить пререкания со старшими по званию, товарищ младший лейтенант! — шуточно скомандовал Трофим Павлович. — Тебе сейчас нужнее — а то, прямо натуральный шкилет, ни дать, ни взять!
[1] Походка хромого человека напоминает ритм фразы «рубль двадцать».
[2] Нават (новот, новвот, набат, или кинва-шакери) — среднеазиатская и иранская сладость, местная традиционная разновидность леденцового сахара. Нават представляет собой кристаллический сахар в виде крупных кристаллов, который готовят из сахарного сиропа и виноградного сока. Нават может быть разных цветов: от белого до коричневого.
Глава 7
После завтрака я, как мог, сердечно поблагодарил Трофима Павловича и покинул его жилище. Чувствовал я себя вполне сносно: голова не болела, руки-ноги мал-мала работали. И стеснять, а тем более объедать гостеприимного капитана я был больше не намерен. Хоть, он и уговаривал меня остаться и погостить еще хотя бы несколько дней.
Я решил отправиться домой, чтобы к возвращению Аленки со смены, навести в нашей совместной комнате хоть какое-то подобие порядка. Уточнив у Заварзина свой домашний адрес, который я, как и многое другое, абсолютно не помнил, я душевно распрощался с Трофимом Павловичем и вышел во двор.
Несмотря на начало февраля, погода на улице стояла весьма теплая. По ощущению — не ниже пяти мороза. А на солнце, так и вовсе, наверное, поднималось выше нуля по Цельсию. Настоящая оттепель, даже весной так ощутимо повеяло. Я с наслаждением вдохнул прохладный воздух, слегка отдающий дымом растопленных печей и чадящих труб чугунолитейного завода «Станколит».
И вообще, после победы улыбающихся прохожих на улицах стало в разы больше. Хотя, откуда мне знать, как это было раньше? Проблемы с памятью у меня не закончились, но стойкое ощущение, что раньше было именно так, меня не покидало.
Мирная жизнь возвращалась в столицу стремительной походкой, и даже в Марьиной роще это было заметно: с домов исчезла светомаскировка, хотя, кое-где еще окна были заклеены бумажными полосками крест-накрест. Открывались всевозможные увеселительные заведения, даже ночные рестораны с оркестром, вывеску одного такого я заметил по дороге домой.
А когда я наткнулся на углу Шереметьевской улицы и 3-го проезда Марьиной Рощи на «Второй рабочий кинотеатр», неожиданные воспоминания накрыли меня с головой. Я откуда-то знал, что в начале двадцатого века, еще при царе, в Марьиной роще появился кинотеатр «Ампир».
В середине двадцатых годов он был переименован во «Второй рабочий кинотеатр», который еще позднее переименовали в «Октябрь». Однако, после того, как в 1967-ом году на Новом Арбате был построен новый, огромный кинотеатр «Октябрь», бывший «Ампир-Второй рабочий кинотеатр — Октябрь» получил еще и четвертое имя — «Горн» и стал детским'.
А вот после того, как на противоположной стороне улицы был выстроен новый кинотеатр — «Таджикистан», ставший впоследствии театром «Сатирикон», детский «Горн», не мудрствуя лукаво, превратили в банальную пивнуху.
— Тля! — Голова у меня вновь чудовищно разболелась.
Да и «сведения», полученные из неизвестного источника, казались нереальными и фантастическими! Ну, скажите на милость, какой шестьдесят седьмой год? На дворе самое начало сорок четвертого! Похоже, я действительно схожу с ума… И что с этим поделать, у меня нет ни малейшего предположения!
Я дрожащей рукой распахнул шинель и рванул пуговицы воротничка гимнастерки, не сумев их толом расстегнуть. Дыхание сбилось, и не хватало воздуха. Прислонившись к фонарному столбу, я с трудом присел на корточки, используя его, как опору.
Зацепив пригоршню талого ноздреватого снега, я растер эту холодную и «колючую» субстанцию по своему лицу. Немного полегчало. Боль, хоть и не ушла, но забилась куда-то под темечко, продолжая изредка накатывать волнами.
— Слышь, солдатик! Нечто поплохело, родной? — Из маленькой деревянной будки, установленной вдоль тротуара, на которой кривыми буквами было намалевано «Сапожник — быстро починяем любую обувь», выскочил субтильный старичок в старенькой засаленной фуфайке и вытертой до блеска некогда меховой шапке-ушанке. — Помочь чем, соколик? — Старикан присел на корточки рядом со мной.
— Спасибо, отец! — просипел я. — Сейчас отдышусь… мож, и отпустит… Рана фронтовая шалит… — пояснил я деду.
— Оно и понятно, касатик, — участливо произнес старичок-сапожник. — Давай, на меня обопрись — у меня в будке немного и отдышишься. Негоже такому герою, — увидел он мои награды под распахнутой шинелью, — на дороге сидеть. Пойдем… — Потянул он меня за локоть. — Потихоньку… помаленьку… Да обопрись ужо об меня — не боись, не раздавишь! Из меня хоть песок и сыплется временам, но я ишо крепкий.
Опираясь на пожилого помощника, я добрался до его будки. Где и уселся на небольшую лавочку, предусмотрительно освобожденную старичком от изношенной обуви, что граждане сдавали ему на починку.
— На-кось, служивый, попей! — Старик сунул мне в руки видавшую виды мятую оловянную кружку, куда набулькал воды из такого ж мятого чайника. Было видно, что чайник тоже основательно пожил, поскольку живого места на нем не было — лужено-перелужено и основательно закопчено.
Стукнув зубами о край кружки, я в один присест выглыкал еще теплую и отдающую металлом воду.
— От души, отец — выручил! — вернув кружку деду, искренне поблагодарил я его. — И вправду полегчало!
Болезненная пульсация в голове постепенно улеглась, и ничего страшного на этот раз не произошло — не было никакого Силового выброса. Видимо, прав оказался доктор, что я основательно опустошил свой Резерв, чтобы это ни значило. Как бы там ни было, но я был этому рад. Не хватало еще этого старичка сапожника угробить… И прохожих… Хотя, черт его знает, как все это работает?
Неожиданно дверь в будку сапожника резко распахнулась, едва меня не зашибив, как будто кто-то пнул её со всей дури со стороны улицы. И в помещение сапожной мастерской ворвались двое пацанов, вооруженных пистолетами.
— Бабки на стол! — заорал один из них, забежавший первым. — Карточки, хавка, все давай, старый хрыч!
— И быстрее, сука! А то всех пришьем! — поддержал подельника второй, направив мне в лоб вороненый ствол еще дореволюционного револьвера системы Нагана.
Грабители были молоды и явно не дотягивали даже до двадцатки. Но действовали они нагло, нахраписто и вообще без излишней суеты. Я видел даже невооруженным глазом, что это не первое их разбойное нападение. Слишком уверенно они держались.
— Абрек, дверь закрой! — распорядился пацан, забежавший первым, взяв на мушку трофейного Вальтера П38 старика-башмачника.
Его чернявый подельник, совсем не похожий на кавказца, даром, что Абрек, технично захлопнул дверь в будку сапожника, не выпуская меня с прицела.
— А ты, балдох[1], чё расселся, как в раскумарке? — рявкнул он, демонстративно взводя курок. — Хрусты, карточки, талоны — сюда гони, фраер!
— Ордена еще у этого убогого не забудь дернуть! — Окатив меня беглым презрительным взглядом, распорядился первый пацанчик, видимо, центровой в этой криминальной двойке. — У Бабая маруха[2] трепалась, что знает пару барыг, кому их толкнуть с хорошим наваром можно! Усек?
— Усек, Карась! Ну, инвалид, слыхал? — Мотнул наганом шкет. Похоже, они прекрасно видели, как я ковылял по улице, едва переставляя ноги, и решили, что никакой опасности для них не представляю. — Или в уши долбишься, засранец? Железки[3] свои сымай! Живо! Или маслину в лобешник закатаю, а после сам сдерну! Живей, ну!
