Ц - 9 (СИ) - Большаков Валерий Петрович

— Товарищ генерал-лейтенант… — растерянно затянул хозяин кабинета, вставая.

— Капитон Ива-аныч! — попенял ему гость, и нетерпеливо повел рукой. — Да сидите вы! Не в армии, чай…

— Простите, Борис Семенович, — запыхтел подполковник, усаживаясь. — Растерялся!

И только сейчас до Щукина дошло, кого он видит перед собой. Да это же сам Иванов!

— Ну, не предупредил, звыняйте! — наметил улыбку генерал-лейтенант, и сел на свободный стул между Щукиным и оперуполномоченным Кольцовым. — Молодцы, что вычислили этого «немца»! Он засветился на ноябрьских вблизи сверхсекретного объекта, и по нему уже «вышка» плачет — за похищение и убийство молодой сотрудницы. Их там орудовало трое… Фото Жаргина мы показали свидетелю, и тот с ходу опознал похитителя. Этот самый Жаргин переговаривался со своим подельником по-немецки…

— Вон оно что… — проворчал Капитон Иванович.

— Да, — кивнул Иванов. — Вполне возможна связь с разведкой ФРГ. К поискам подключились товарищи из Штази, но вы тоже не зевайте! И огромная к вам просьба — не спугните этого Жаргина! Все контакты отслеживать… К-хм… Ну, вас учить — только портить! И вот еще… — жестом фокусника он выложил на стол несколько снимков. — Фотороботы тех двоих, что в остатке…

Щукин жадно рассматривал «ориентировки». Блондин с роскошным чубом, рослый, и ноги колесом… А у другого лицо квадратное, шея короткая — уголовный фенотип…

— Будем искать! — увесисто сказал Капитон Иванович.

Суббота, 1 декабря. Утро

Московская область, объект «В», п/я 1410

Небеса четко соблюдали график. Декабрь? Стало быть, зима. И всю ночь валил снег, устанавливая режим тишины. Лишь под утро рассеялись тучи, а на холодное синее небо вскатилось солнце. Негреющее, зато яркое — белизна слепила даже в тенях, а любую елку хоть снимай, да новогодние открытки печатай. Лепота!

Однако дружный коллектив института не обращал внимания на зимние красоты. Привычно гудели трансформаторы; эксплуатационники исполняли вокруг оборудования ритуальный чек-ап или озабоченно катали по коридорам тележки, груженные причудливыми запчастями, порою выточенными из сиятельного палладия. У программистов шелестели кондиционеры, трещали и визжали принтеры. Особисты бдели, аналитики соображали, и даже дежурный администратор трогательно заботился о коллективе, подсчитывая на калькуляторе, какое добро рентабельней творить. Обычный день, хоть сегодня и начинается понедельник.

Кейсы в первом отделе мы с Леной получали вместе.

— Я же сказал, чтоб отдыхала, — заворчал я, изображая брюзгливое начальство. — Выходной же ж!

— Ради науки я готова на всё! — с нарочитой пылкостью ответила Браилова. — Же ж…

К дверям лаборатории мы дошагали в ногу.

— Вот ты вчера ушел пораньше, — высказала мне помощница, — а Володька Киврин тебя домагивался.

— А у меня тренировки по пятницам! — агрессивно оправдался я. — Раньше, вообще, чуть ли не каждый вечер в спортзале пропадал, а теперь запустил. Аллес капут, как папа говорил…

Лена неожиданно остановилась.

— Забыла чего? — повернулся я к ней.

— Вспомнила! — прижимая к себе короб, девушка очень серьезно глянула на меня. — Тот гаденыш, которого я подстрелила, выругался… Или выразился. Он сказал: «Аллес капут гемахт!»

— «Всё пропало!», — перевел я, хмурясь. Набрав код, отворил дверь лаборатории, и приказал: — Немедленно звони Иванову! Похоже, те, кто убили Надю, и наши незваные гости — одни и те же нелюди… На тебе и мой… Звони, звони, давай!

— А ты? — обернулась Лена, нагруженная двумя кейсами.

— А я к Киврину. Не всем же радеть о государственной безопасности. Кому-то надо и науку двигать.

Девушка насмешливо фыркнула, скрываясь в лаборатории, а я налегке прошествовал в аналитический отдел. Володя Киврин вежливо напрягал научных сотрудников, подавая пример трудолюбия и даже подвижничества — сильно сутулясь, «физик-лирик» прирос к электронному микроскопу.

— Всем привет! — поздоровался я со всеми, и легонько, чтобы не рассыпался, хлопнул Киврина по спине. — Кто-то хотел меня видеть?

Володька выпрямился, и очень серьезно кивнул.

— Пойдем, покажу…

На его столе, придавливая вощеную бумагу, лежали три бруска из тех, что Лена засовывала в лабораторную камеру. Бронза, алюминий, сталь.

— Вот первый образец, — Киврин осторожно взял в руки отливку из бериллиевой бронзы. — Ровно три килограмма семьсот грамм. Вот, смотри… Специально подточили торец, чтоб до миллиграмма, отшлифовали даже… Знаешь, сколько он теперь весит? Три кило пятьсот сорок семь грамм! Как тебе такой дефект массы? Мы просветили образец рентгеном… — он потянулся за снимком. — Вот, полюбуйся!

На черном прямоугольнике отчетливо серели идеальные окружности, словно дырки в сыре.

— Если бы отливки, скажем, оплавились, я бы понял, — переживал Володька. — Но изнутри… Как?! Куда?

— Угу… — вытолкнул я. — Сверлили?

— Не. Побоялись…

— Ладно, обойдемся… — и решительно рубанул ладонью. — Распилить! По линии полости.

Некий мэ-нэ-эс, горбоносый и резвый, тут же подхватил брусок, и пропал за дверью.

— Наташа! — окликнул Киврин. — Что там у тебя?

— То же самое, Вовчик! — прощебетала девчушка с косичкой, стрельнув на меня подведенными глазками. — Девять раковин от четырех до девяти миллиметров в диаметре, одна из них сдвоенная.

Приблизившись, она вручила начальнику отдела гладко оструганное полено.

— Органика, — насупился Владимир. — Береза.

— Угу… — глубокомысленно произнес я. — Значит, с белыми мышами обождем. Живодерство нам не к лицу…

— Готово! — возбужденно крикнул горбоносый, заваливаясь в отдел. — Пилили наискосок, чтобы одну из полостей — пополам, а другой только бочок задеть… — он гордо продемонстрировал блестящий разрез. — И вот… Эта серая пыльца внутри была, я ее на салфетку собрал…

Киврин склонился в позу Луарвика Луарвика, чтобы лучше разглядеть тусклый серый налет.

— Напилилось, может?

Я молча отобрал у горбоносого половинку образца, и вытряс в чашку Петри серый прах свинцового цвета из надпиленной раковины.

— Тут точно не опилки. На анализ! А я запрошу у Ромуальдыча новые образцы. Надо камень попробовать, образцы жидкостей… В кюветы их, что ли, налить?.. Короче, работаем!

Понедельник, 3 декабря. Вечер

Зеленоград, площадь Юности

Эскорт оторвался от моего «Ижика» лишь на Московском проспекте — обе машины свернули вправо.

Я усмехнулся. Вряд ли офицеры из группы выездной охраны просто взяли, да и уехали. Наверняка передали «Ижа» моим прикрепленным по эстафете. А этих фиг заметишь.

Я вырулил на площадь, но заезжать во двор не стал, поставил машину у «Детского мира» — там вечно торчали легковушки. Мотор затих, а я чуток расслабился, откидываясь на сиденье. День выдался какой-то нервный…

Беготня с самого утра. И с Дим Димычем поругались… Пороть меня вздумал, фигурально выражаясь, за недостаток почтительности к «старым, уважаемым кадрам». Да начхать мне на заслуги «светила» перед партией и правительством! Тоже мне, парторг нашелся… «Я с вами, как партиец с партийцем…»

Хорошо, хоть Суслов протолкнул идею о партячейках не по месту работы, а по месту жительства. Иначе какой-нибудь директор института или завода живо нагнет несогласных коммунистов.

Правда, к обеду Иваненко остыл, и сам явил себя — мириться. Мы с ним хлопнули по рюмашке, поговорили за жизнь… Дим Димыч признался, что именно сейчас, на объекте, острей и приятней всего воспринимает бытие, наслаждается им, как вот этим коньячком, которому, прошу заметить, без малого двадцать лет натикало.

«Мы ушли дальше всех, — горячо витийствовал он, распустив узкий галстук, — выше всех! Что у нас творится, в этих, вот, «казематах», неведомо никому в мире. Тут всё новое, от и до! Ах, эти ваши эмиттеры, Миша! Помните, как я изводил вас тогда, на Физфаке? Да чтобы частицы усиленно генерировали сверхсветовые тахионы?! Да нонсенс же, реникса! О-о-о!»