Трудовые будни барышни-попаданки - Ива Лебедева
Павловна распорядилась, и, едва я опустила ноги на холодный пол, девица внесла таз с водой и поставила на табуретку. Я уже поняла, что в этой усадьбе особой комнаты для умывания нет и ей может стать любое помещение. Умылась холодной водой, обтерлась относительно чистым полотенцем и стала одеваться в тусклом свете из окошка.
Если мой вчерашний наряд следовало назвать «дорожным», то сегодня я надела лучшее платье и парадные туфли. К счастью, распогодилось и, кажется, даже подсохли самые одиозные лужи во дворе. Сам храм был на горке, и дорожка к нему оказалась почти сухой.
Священник ждал меня в церковном притворе. В институте благородных девиц я пребывала безвыездно четыре года, да еще потом три вдали от родного крова. Так что помнил он девочку-подростка, а сейчас беседовал со вполне взрослой барышней.
Кстати, из воспоминаний самой барышни я почерпнула, что на пути в дядюшкино поместье она остановилась в Тихвинском монастыре, исповедалась, покаялась в грехах, получила отпущение и какую-то совсем скромную епитимью. О чем я и сказала отцу Даниилу. Он облегченно вздохнул: вряд ли бы я поведала ему о каких-то прежде неизвестных девичьих грехах, а вот знать барские тайны священнику совсем не хотелось.
Что же касается храма, то был он каменный, построенный, когда «Голубки» знали лучшие времена и помещик был богат. Неизвестный архитектор явно взял за основу столичный барочный проект.
Зазвонили колокола, нестройно, но громко. Минут за пятнадцать храм наполнился сельскими жителями.
Освещение было естественным — несколько свечей погоды не делали. Но все же я смогла составить некоторое представление о моих новых сотрудниках, или подчиненных. На самом деле, моей собственности, как бы дико это ни звучало.
Оделись крестьяне так хорошо, как только могли — половина мужиков в новых лаптях, остальные их просто почистили от грязи и намотали свежие онучи. На голове у баб — светленькие платочки. Негромко переговаривались, вставали на привычные места. То, что барыня смотрит на них с хоров, узнали скоро, но лишь иногда бросали быстрый взгляд наверх.
Вообще-то, их тоже можно понять. Это ведь абсолютно подневольная рабсила, в прямом смысле слова. И никакого стимула лучше работать у них нет. Социальный лифт? Разве что стать сельским старостой или бурмистром. Материальная заинтересованность? Сколько четвертей ржи они ни намолотят, дополнительного дохода не будет. Остается только страх — высекут на конюшне, может, сдадут в рекруты. Надо, кстати, выяснить, какая была практика у прежней барыни.
Так что никаких стимулов. Такие подчиненные, как Алексейка, — клад. Надо подумать, как и остальных заинтересовать в результатах труда.
Служба между тем шла своим чередом. Я знала, что иногда сельские попы, впервые став настоятелем храма, устраивали богослужение по полной, часа на три-четыре, по Типикону, чтобы паства поняла: поп серьезный, все знает, все понимает.
Между тем дошло до освящения хлеба, плодов и елея — растительного масла. А также молитв с просьбой уберечь от «града, труса и нашествия иноплеменных». После чего батюшка перешел к проповеди. Напомнил о недавнем нашествии иноплеменных, удачно отраженном. Что такое «трус», уточнять не стал — видимо, все знали.
Я улыбнулась — интересно, хотя бы раз в истории этого села на Среднерусской равнине был «трус» — землетрясение? И тут же вспомнила другой катаклизм, случившийся именно в 1815 году. Не землетрясение, а другое событие, очень часто с ним связанное.
Какая тема-то интересная! Не забыть бы о ней. Тем более прямо сейчас отец Даниил должен сделать очень важное заявление для паствы.
Может, вчера я устала, но тогда лица мужиков показались мне если не глупыми, то уныло-безразличными. Сейчас же впечатление оказалось иным. Похоже, барщинные мужики и дворня были готовы включать дурака перед барином, точнее, барыней, способной в любой момент отправить их на какую-то работу. Сегодня же, в праздник, такая мимикрия была им не нужна. Или они опять ее включат, когда я к ним обращусь?
Глава 13
— А еще скажу, — завершил проповедь отец Даниил, — боярыня Эмилия Марковна поздравляет вас с праздником и приглашает всех в усадьбу на угощение.
Толпа отозвалась удивленным вздохом. Видимо, такие отношения между помещицей и крестьянством были непривычны. Но от приглашения не уклонился никто.
Угощение, конечно же, оказалось самым простым: на козлах положены доски, а на досках — чашки с хлебным вином и корзины с пирожками и крендельками. Насчет посуды пришлось выдержать небольшую войну с Павловной. Она неохотно согласилась выделить самые щербатые чашки из тех, что нашлись в буфете. И все время ворчала, мол, ироды, потом и так брагой дома упьются, а самые неленивые питухи пойдут в соседнюю Васильевку, в кабак. Я пропустила воркотню мимо ушей — пусть поругается, раз человеку приятно.
На отдельном столике, накрытом скатертью, были пироги и рюмки — для меня, отца Даниила с дьячком, звонарем и хором — четырьмя голосистыми мужичками. Сюда же пришлось пригласить старосту, правда, поручить ему, чтобы был порядок.
Это оказалось излишним. Мужички и бабы держались на барском дворе настороженно и не кинулись на вино и закуску, как я опасалась. Пришлось даже их подбадривать. Поп благословил трапезу и сам подал пример, все выпили и закусили.
— А теперь, братья и сестры, боярыня Эмилия Марковна речь держать будет, — сказал батюшка.
Я улыбнулась — уже поняла, что в православных святцах Эммы нет, поэтому меня окрестили Эмилией. Но тотчас же стала серьезной: толпа замолчала и ждала моих слов с интересом. А может, и страхом.
— Спасибо, мужички, — начала я, — спасибо, что хлеб до дождей убрали и сено заготовили.
Речь я готовила заранее и постаралась, чтобы она оказалась максимально короткой.
Потом я добавила, что буду здесь жить и никуда не собираюсь, и заметила печальную гримасу на физиономии старосты. Напомнила о давнем царском указе, что нельзя гонять на барщину больше трех дней в неделю, обещала соблюдать по мере возможности, но за особую службу
