Второй полет Гагарина (СИ) - Матвиенко Анатолий Евгеньевич
Заместитель полкана прочитал обвинительную речь. Ради справедливости отметил, что решение Шевкунова, вероятно, не вполне соответствовало сложившейся ситуации, но проступок курсанта Гагарина вообще не вписывается ни в какие рамки. Предложение: Гагарина наказать по комсомольской линии и представить к исключению из училища.
Дали слово Шевкунову. Тот чётко отбарабанил пункт инструкции, предписывающий покинуть самолёт в случае реальной угрозы крушения, несколько раз повторил, что в самой категорической форме приказал мне катапультироваться.
Ну, раз так…
— Товарищ председательствующий! Прошу слова.
— Да какое там слово… И так всё ясно, — пробухтел зам комполка, но замполит разрешил мне проблеять хоть что-то в своё оправдание.
И я начал блеять. Да так, чтоб всем не показалось мало.
— Товарищи! Лучший лётчик-истребитель Трижды Герой Советского Союза Кожедуб провёл более сотни воздушных боёв, никогда не оставил самолёт с парашютом и всегда возвращался на аэродром. Нас готовят к профессии военных лётчиков, а не гражданских извозчиков. Самолёт, получивший повреждения от пуль или осколков снарядов, всегда не на сто процентов исправен. Довёл до базы, приземлился, и после ремонта — снова в небо, снова в бой! Если бы комсомолец Шевкунов изучил матчасть, он знал бы, что неисправность системы подачи топлива неизбежно ведёт к снижению оборотов двигателя, а движок свежий и продолжал тянуть исправно. Следовательно, никакой реальной угрозы аварии не существовало, что подтвердили механики на земле. Комсомолец Шевкунов из трусости намеревался угробить годный к эксплуатации самолёт. Он прячется за какими-то закорючками инструкции и предпочитает забыть основные положения Устава ВВС. Партия и правительство снабдили нас лучшей в мире техникой для обучения и воздушного боя, мы, патриоты Родины, обязаны её беречь, а не уничтожать из малодушия. Прошу учесть, что после дезертирства Шевкунова с борта самолёта я получил разрешение вышки на посадку, то есть никаких действий не выполнил без согласования. Решение вышки, исходящее от находившегося на ней заместителя командира полка, аннулировало предательский приказ Шевкунова. Прошу комсомольскую организацию полка открыть разбирательство по персональному делу комсомольца Шевкунова, исключить его из ВЛКСМ как изменника и труса, ходатайствовать перед командованием об увольнении из ВВС. Сержант Гагарин выступление закончил.
Особист что-то чёркнул в блокноте, когда я заикнулся про высокие материи. Хвалю себя, ловко удалось ввернуть, что поддержка Шевкунова прямо скатывается в противодействие партии и правительству. В тридцать седьмом подобный публичный донос уже наверняка бы повлёк аресты, сейчас — только неприятную запись в секретной части личного дела, хороший такой ухаб на дороге к получению очередного звания или должности.
Зам комполка что-то мяукнул, утверждая, мол, я связался с вышкой поздно, поставив их перед фактом, что МиГ уже заходит на посадку, но его никто не слушал. Командир части смекнул, что роль козла отпущения мной с честью завалена, срочно нужен другой рогатый.
Им стал зампотех. Тот оправдывался, что докладывал о недостаче датчиков для двигательных установок, получил дюлей за выпуск неисправного самолёта в эксплуатацию, в общем, гроза ушла далеко в сторону и от меня, и от Шевкунова.
Как следовало ожидать, старлей не попал ни под какое персональное дело. Уверен, моё заявление с требованием пустить его в расход даже не отразили в протоколе. С нашим взводом командир полка обещал его не отправлять. Инструктор, конечно, чувствовал себя хреново: как ему наставлять курсантов, если один из них в лицо обозвал трусом, и крыть нечем.
За этими разборками приблизился час отбоя. Начальник училища перед отъездом в Чкалов вызвал меня для беседы наедине — в кабинет командира полка. Открыл пачку престижного «Казбека» и протянул мне папиросу.
— Кури, Юрий.
Такое вот общение генерал-майора с сержантом-курсантом — нечто совершенно невероятное. Немыслимое.
Я взял одну, но зажигать не стал.
— Виноват, Василий Харитонович, не курю. Подарю механику нашего МиГа. Его за датчик давления топлива взгреют по самое не балуй, хоть он не виноват.
— Но он — крайний, — резонно заметил генерал. — Ты сам сегодня понял, как неприятно быть крайним. Выкрутился, конечно. Молодец. А жизнь в коллективе полка осложнил и себе, и парням. Я накрутил тут хвост кому надо, чтоб не кусались. Тем не менее, держи ухо востро.
— Есть держать ухо востро!
— Ещё тебе стоит убраться отсюда. Хотя бы на неделю.
— Так точно. Но допуск к самостоятельным на МиГ-17…
— Считай, уже подписан. Ты же сам по себе прокатился в одиночку на УТИ, — начальник училища усмехнулся. — Пусть взбаламученное болото уляжется. Объявляю тебе благодарность за разумную инициативу и спасение матчасти в сложной воздушной ситуации, в награду — отпуск на неделю. Собирайся, едем в Чкалов.
Я аж подпрыгнул.
— Служу Советскому Союзу! Спасибо вам, товарищ генерал-майор.
— Пойми, сынок, — он снизошёл до объяснений. — Я войну прошёл в штурмовой авиации. Возвращались на аэродром, каждая плоскость в дырках, кулак пролезет. Если бы из-за какого-то дерьмового датчика лётчик бросал самолёт, хрен бы мы до Берлина дошли. Ты всё правильно сделал. Но военно-бюрократическая машина даже правильные поступки может вывернуть по-своему, наизнанку. Помни и будь осторожен. Я тебя в обиду не дам. Но в ноябре уедешь по назначению, там — сам, сам.
— Спасибо за наставление, Василий Харитонович. Разрешите идти собираться?
— Беги, а не иди. Поздно уже. Через десять минут выезд.
Сборы столько не потребовали. Я доложился взводному и вскоре трясся на заднем сиденье генеральского «козла» по пути в областной центр.
Глава 5
5
Наш кубрик ночью, естественно, был заперт. Дежурный по училищу отправил меня на этаж к второкурсникам, там свободного места много, потому что в начале года двадцатку лучших перевели сразу на третий. Гагарина там помнили, но прежнего, проблема в том, что сокурсников не помнил я. Вошёл в ротную спальню после отбоя, под многоголосый храп и сопение десятков организмов, занял свободное место и тут же уснул, не снимая одеяло. Утром как отпускник не понёсся со всеми на зарядку, привёл себя в порядок и попросил в столовке порцию завтрака. Масло не получил ибо не состою на довольствии, а чай, чёрный хлеб и перловая каша всегда в достатке.
Пища богов… если богам больше нечего есть.
В кармане шелестели несколько десятков рублей, наверно, даже больше сотни, на аэродроме тратить негде. Что самое логичное? Шлёпать к Алле, но днём она на занятиях в медучилище, родители на работе, брат в школе, а общение с собакой в отсутствие хозяев — такая себе идея, запросто не признает и вцепится. За неимением лучшего варианта отправился на берег Урала и просто разлёгся на травке позагорать, потому что в солнечной степи приобрел чисто военный загар — морда и верхняя часть шеи выше воротника да кисти рук потемнели, остальное — молочно-белое. Часа в три, когда желудок, привыкший пусть не к изысканной, зато регулярной пище, напомнил о себе, оделся, протёр сапоги и направился через весь город в частный сектор. Центральных улиц старательно избегал, хоть в нагрудном кармане лежит бумага с печатью канцелярии об отпуске, любой патруль вправе предложить мне окончание отпуска в комендатуре за подметанием мостовых. Очень кстати увидел бабульку с какими-то цветами, в них не разбираюсь, отжалел рубль на букетик и явился к цели во всеоружии.
Какой встречи ждал… Не знаю.
Надо всегда надеяться на лучшее и готовиться к худшему. Хоть контакт с Аллой не терял, написал ей полдюжины писем (в Гжатск — только одно) и получил от неё столько же, это ничего не значит. Двадцать один — очень серьёзный возраст для девушки, двадцать два — вообще старая дева. Если крутит роман с кем-то ещё, а низкорослого лётчика держит чисто про запас, то обидно, но вполне объяснимо.
