Тайна для библиотекаря (СИ) - Батыршин Борис Борисович

Я покосился на запястье, где исправно тикали часы — «старые добрые «Командирские», привезённые из двадцатого века. Семь-тридцать утра; базарная площадь перед церковью села Большой Двор битком набита людьми. Мы — десятка два гусар и столько же казаков — стоим верхами позади огромной, тысячи на полторы, толпы. В глазах рябит от армяков, кафтанов; некоторые «самооборонцы» щеголяют в синих солдатских сюртуках, уланских куртках, разноцветных гусарских ментиках и прочих предметах трофейного обмундирования — всё со споротыми эполетами, шнурами, галунами. Над головами колышется щетина самодельных пик, насаженных торчком кос и вил-тройчаток; кое-где мелькают длинные пехотные ружья с примкнутыми штыками и страховидные ослопы и цепы с билами, утыканными заострёнными железяками и вбитыми в дерево ржавыми подковами.

Стоящий на телеге человек поднял руку, гомон толпы стал стихать. Я ожидал, что голос его будет соответствовать внешности — зычный, низкий, как и полагается народному вождю. Но Курин заговорил высоким, срывающимся тенором:

— Любезные друзья, постараемся за отечество свое и за дом пресвятые богородицы. Неприятель грозит наше селение предать огню, а нас в плен побрать и с живых кожи поснимать за то, что мы ему неоднократно упорствовали сражением!

Он старательно выговаривал слова, и мне пришло в голову — а не зазубрил ли он речь заранее, по бумажке, написанной дьячком-писарем?

Курина на телеге сменил тщедущный попик в обтрёпанном подряснике. Плешь на голове, обрамлённую редкими пегими волосами, прикрывает колпак-скуфейка, борода редкая, седая, смешно торчала вперёд. И тут же с колокольни Воскресенской церкви загудела медь, крестьяне стали стаскивать шапки, обмахивались крестными знамениями, опускались на колени. Я огляделся — казаки с павлоградцами истуканами сидели в сёдлах, обнажив головы.

А попик выводил:

— Скорый помощниче всех усердно к тебе прибегающих, святый благоверный великий княже Александре! Ты в житии твоем ревнитель и защитник православныя веры был еси: и нас в ней твоими к Богу молитвами непоколебимы утверди. Ты, победив полки супостата, от пределов российских отгнал…

— Молитва святому благоверному князю Александру Невскому! — растолковал казак. Он часто, истово крестился, комкая суконную шапку в левой, сжимавшей поводья руке. — Крестьянам без молебна неможно. Люди они не воинския, как живот свой положить? А так — пропели молебен со акафистом, простились друг с другом, и с помощию божиею приуготовились!

Позади фыркнула, захрапела лошадь. Я обернулся — штаб-ротмистр Богданский собственной персоной. Кивер зажат под локтем, правая рука вздёрнута, пальцы собраны в приличествующую щепоть. Из-за плеча у него ухмылялся корнет Алфёров — тоже с непокрытой головой, однако, креститься по примеру начальства и не думает. Я ответил ему улыбкой: Мальчишка, вольнодумец, что с него взять…

— Ну, всё, господа, помолились, и довольно. — заговорил штаб-ротмистр. Настроение у него было приподнятое в ожидании лихого дела. — Как в писании: «Богу Богово, а кесарю-кесарево». Сейчас скачем на дальнюю околицу и занимаем позицию в рощице. Диспозиция такая будет: куринцы лягушатников в село впустят — сделают вид, что они мирные жители и о сопротивлении даже помыслить не могут. «Мол, мы всё вам продадим, в этой усадьбе муку возьмёте, а с повозочкой давайте в другую усадьбу, там стог сена есть, а там дальше пройдёте по домам, хлебушком и картошечкой разживётесь…» А когда передовой отряд растащат по дворам — тут-то другие мужички, которые по избам сидеть будут, на вилы их и поднимут. А мы в засаде момент выждем. Французы вояки серьёзные, и даже если их врасплох застать, драться будут крепко. Пушки, опять же — непременно они их на левом фланге поставят, возле сосновой рощи, чтобы село держать под обстрелом. Вот по ним мы и ударим в первую очередь!

Павлоградцы с казаками одобрительно загомонили. Захватить внезапным наскоком из засады пушки, разогнать орудийную прислугу — это было привычно, и они уже предвкушали, как будут скакать, стрелять, рубить…

Штаб-ротмистр крутанул на месте свою рыжую кобылу, заставив испуганно попятиться обступивших нас мужиков.

— Вот что, корнет… — он обернулся к Алфёрову, по-прежнему весело скалящему все тридцать два зуба, — сейчас берите троих гусар и выдвигайтесь в аванпост, на тот берег реки. Далеко не отходите, затаитесь в ивняке и наблюдайте. Появится неприятель — в перестрелку не вступать, отступайте к селу. А вы, господа штабные — с нами, или как?

Это самое "или как?" было адресовано нам с Ростовцевым и содержало в себе не слишком даже завуалированное оскорбление. Мы не были штабными, и Богданскому прекрасно это было известно. Тем не менее, Ростовцев выпад проигнорировал — кивнул и развернул коня, направляясь следом за павлоградцами. Я поудобнее перехватил повод, а другой рукой нащупал чехол у седла, из которого высовывался на ковбойский манер приклад мосинского карабина.

«…Что ж, раз надо — повоюем…»

Пушечные жерла один за другим развернулись в сторону села. Номера откатывали в тыл зарядные ящики, уводили лошадей, разбирали банники, прибойники и торопливо занимали положенные места у орудий. Стоящий рядом с д'Эрвалем капитан-артиллерист довольно крякнул — батарейная полурота демонстрировала недюжинную выучку, и командира радовало, что адъютант маршала видит, как славно они справляются со своими обязанностями.

Лейтенант повернулся в седле. Справа по бревенчатому мостику переправлялась через речку Вохонка пехота; вюртембергские конные егеря в своих зелёных с жёлтой отделкой мундирах и высоких гребнястых касках уже рысили по направлению к селу. За ними тарахтели обозные телеги и поспевали, порой переходя на бег, как и положено лёгкой пехоте, стрелки-вольтижёры. Всё правильно — передовой отряд выдвигается вперёд с целью оценить обстановку и произвести разведку. Позади, за их спинами, в полном соответствии с составленной диспозицией разворачивались главные силы, имея на левом фланге, у опушки сосновой рощи, четыре восьмифунтовки. Так что, засел в селе неприятель, или его там и в помине нет — теперь уже роли не играет. Никто не собирается миндальничать с восставшими; надо будет вешать — значит, станут вешать. Успехи блестящих военных кампаний Императора построены на непреложном правиле: «война сама себя кормит», а значит, русским пейзанам, хотят они того, или не хотят, придётся поделиться припасами. Или умереть, всё равно потеряв своё имущество вместе с жилищами, которые в таком случае предадут огню.

Замыкающие пехотинцы вслед за повозками втянулись в село. Д'Эрваль приподнялся на стременах и приложил ладонь козырьком к киверу. Ничего — ни суеты, ни мечущихся туда-сюда людей, ни прочих обязательных признаков стычки и начавшегося грабежа. Похоже, посланные вчера разведчики что-то напутали, и в селе — как его там, «Grande Сour»?[1] — неприятеля нет. А может они все сбежали ночью, узнав о скором приближении авангарда? Что ж, разумное решение — против пушек и линейной пехоты герильясам нипочём не выстоять.

И словно в ответ в селе захлопали врассыпную ружья, донеслись едва слышные на таком расстоянии крики. На околице показались три верховых вюртембержца — они вовсю нахлёстывали лошадей, то и дело оглядываясь через плечо. Из-за плетней пыхнули белые дымки выстрелов, один из всадников покатился с седла, а из деревни уже выбегали группами по три-четыре человека, вольтижёры. Выбегали — и торопливо сбивались в кучки. Следом за ними валила, оглушительно гомоня, толпа пейзан. Они, словно собаки кабана, обкладывали ощетинившиеся иголками штыков пехотные «ежи», но сделать ничего не могли — вольтижёры пятились, прокладывая себе путь в этом бурлящем, остервенелом потоке вооружённых чем попало людей.

Позади загрохотали копыта — от моста во весь опор летел юноша-адъютант. На скаку он размахивал рукой, указывая артиллеристам на побоище.

— Merde![2] — оценил обстановку капитан. — Сейчас нельзя, нашу же пехоту побьём! Вот отгонят этих мизераблей хоть шагов на полсотни, и тогда…