Четвертый кодекс - Павел Владимирович Виноградов
— И как же тогда?.. — Евгению действительно было любопытно.
— А ты про майя сказал, — брякнул Столяров и опрокинул очередную стопку.
— И что же? — опустошив свою, спросил Евгений.
— А то...
Кажется, профессор опять пребывал в некотором сомнении.
— В общем... — начал он. — Дело такое. Хозяин... Ну, ты понимаешь... Который покойный, с культом личности. В общем, он собирался прикрыть марксизм.
— Это как? — Кромлех вытаращил глаза. Он не ожидал ни такого признания, ни того, что его сделает именно идеологически безупречный на вид профессор Столяров, всегда производивший впечатление твердокаменного марксиста-ленинца.
Но тот лишь утвердительно кивнул.
— Еще в конце двадцатых. Тогда положения марксизма посыпались — буржуазный мир развивался не так, как классики предрекали.
Евгений ошеломленно смотрел на учителя. А тот продолжал.
— Началось с завода-автомата Ллойда Смита в Милуоки — ну, не вписывался он в марксизм никоим образом, пролетариата там не было, гегемона. А ведь это основа основ. Дальше — больше...
Николай Алексеевич дернул еще стопку.
— В общем, Хозяин все это просчитал — умен был, этого не отнимешь. Ну и пришел к единственно правильному с его точки зрения решению — СССР должен жить, принципы марксизма должны быть сохранены. Но только их видимость — для народа. А вот образованные партийцы, классиков чуть ли не наизусть знавшие, в эту схему не вписывались, могли игру разоблачить. Дальше — сам понимаешь...
— Нет человека — нет проблемы, — с потемневшим лицом кивнул Евгений, вспоминая изуродованную руку отца.
— Ну, чтобы это дело замаскировать, — продолжал Столяров, не заметивший гнева Евгения, — под замес и многие другие попали. А потом и исполнителей — к ногтю. И концы в воду.
— А майя-то тут причем? — передернул плечами Женька.
— Ты слушай, слушай. Когда всю ленинскую гвардию выбили, Хозяин, видимо, собирался постепенно открывать народу, что социалистический эксперимент закончился, а дальше будет обычная империя. С ним во главе, конечно. Но тут война, не до того стало. Потом страну надо было восстанавливать, и социалистические лозунги опять очень пригодились. А потом он умер.
— А майя? — гнул свою линию Женька.
— Майя... — Столяров помолчал. — Майя в марксизм ведь тоже не вписываются, сам знаешь.
— Да, — кивнул Евгений, — Энгельс писал, что у них не было классового общества...
— А если не было, — подхватил Столяров, — значит, не могло быть ни государства, ни армии, ни, тем более, письменности. А ты эту письменность взял и прочитал.
— Но вы же сказали, что проблем не будет, когда я за эту работу брался...
— Сказал. Потому что уже имел разрешение...
Профессор понизил голос, нагнулся, чтобы быть к Женьке поближе и вполголоса сказал, неопределенно мотнув головой назад:
— Оттуда.
Евгений понял, что он имеет в виду Большой дом на Литейном. КГБ. Впрочем, тогда еще МГБ.
— Я, Женя, ведь был одним из историков, которых отбирали сразу после выпуска, чтобы потихоньку догму размывать, — продолжал Столяров, снова добавив водки. — После войны собирались опять дело запустить, готовились, но тут Хозяин помер. Нам всем велели молчать и заниматься чем-нибудь... подальше от основной линии. Вот я на шаманов и переключился. И, кстати, не жалею.
— И меня хотели на них переключить? — Кромлех остро посмотрел на научрука.
Но тот помотал головой.
— Временно, Женя, пока все не устаканится. Я из-за тебя специально на Литейный ходил, к одному полкану... Он тоже в курсе дела с идеологией. Кроме Самого-то, в Политбюро еще пара... ну, может, побольше... людей была... да и сейчас есть... которые хотят с марксизмом покончить. Но нынешний Первый против... категорически. И если что делается, то на свой страх и риск и — тайно. Очень тайно... И тебя под это на факультете оставили — на будущее. А что до Энгельса, так тут просто: не владел, мол, классик всеми источниками по истории майя. И поэтому Кромлех его не опровергает, а наоборот — вносит вклад в развитие марксизма. Вот так-то... Но ты, Женька, смотри — молчи!
Столяров погрозил Кромлеху пальцем, сделав суровое лицо, которое, впрочем, тут же вновь расплылось в пьяной ухмылке.
— Я ведь знал, что ты все равно займешься майя. Знал и все тут. И не спрашивай, почему...
Лицо Николая Алексеевича опять посуровело — он не любил об этом вспоминать. Мог сомневаться в марксизме, но вот в атеизме был убежден твердо. Ему была отвратительна всякая чертовщина. Его девизом была неуклонная рациональность. Собственно, благодаря ей, он втайне и отвергал марксизм — эта догма просто зияла прорехами в логике, и он был поражен, что никто из коллег этого не видит. Но, конечно же, еще большим преступлением против рациональности было всякое суеверие — от веры в воскресшего Бога до страха перед перебежавшей дорогу черной кошкой.
Но тогда, на собеседовании, после того, как пацан с упрямыми голубыми глазами под огромным, обезображенным вмятиной лбом твердо сказал ему, что хочет изучать майя, на профессора что-то нашло. Во-первых, он откуда-то точно и определенно знал, что этот парень расшифрует знаки майя, хотя одна эта мысль казалось нелепой. А во-вторых...
...Профессор вдруг очутился в мире, не похожем абсолютно ни что, словно бы внутри калейдоскопа, который непрерывно вертела некая могучая сила. Буйные цвета, которые никто не мог бы видеть в реальности, перемешивались самым причудливым образом, создавая великолепные паттерны, тут же рассыпающиеся и соединяющиеся в новые. И так бесконечно. Здесь была бесконечность — откуда-то Столяров знал это. Более того, он мог осмыслить само это понятие, и оно больше не пугало его.
И из этого паттерна бесконечности вдруг выросло человеческое лицо. Лицо Кромлеха. Но это больше не был сидящий напротив профессора встревоженный юноша с пронзительными глазами и огромным лбом, изуродованным вмятиной. Нет. Это был... Не будь Николай Алексеевич атеистом, он бы сказал, что это какой-то бог. Но поскольку никакого Бога нет, возникло другое слово: «Вождь». Это был взрослый, может, даже старый — очень старый и величественный человек, лицо которого было бесконечно спокойным и мудрым. Глаза были закрыты, но Столяров знал, что Вождь жив.
И тут лицо стало пугающе изменяться — при этом непостижимым образом оставаясь лицом абитуриента со смутными перспективами по фамилии Кромлех. Но... это был уже не человек. Нет, точно не человек, а что-то вроде рептилии —
