Кесарь (СИ) - Калинин Даниил Сергеевич

Орел и Ворон. Кесарь

Пролог.

…Легонько скрипит только выпавший, свежий снежок под артами «охотников» – то есть добровольцев, следующих сквозь Молоховские ворота Смоленского кремля. Но много их – очень много для простой вылазки, целых две сотни воев! Коли все скопом пойдут, так дозор ляхов однозначно услышит скрип снега под их лыжами-снегоступами… А потому смоленские ополченцы покуда держатся в лабиринте срубов, прикрывающих воротную башню – или вежу, как ее местные именуют.

Между тем, получасом ранее крепость уже покинул десяток добровольцев, набранных из числа лучших охотников. И речь идет не только о прошлых успешных вылазках этих воев, но и собственно их искусстве добычи зверя… Эти мужи умеют двигаться практически бесшумно, даже по снегу – а чтобы вражий взгляд не заметил группу русских «диверсантов», по моему настоянию воев облачили в импровизированные «маскхалаты», сшитые из заячьих да кроличьих белых шкур. В ночной безлунной тьме, да при падающем сейчас снеге различить их будет ой как тяжело! Кроме того, снегопад частично заглушит негромкие шаги воев…

Вооруженные лишь луками, небольшими топориками да засапожными ножами, «охотники» должны вплотную подобраться к польским дозорам – и бесшумно снять их. Если это удастся, Еремей, голова «диверсантов», четыре раза ухнет филином, громко и отчетливо – и вот тогда вперед двинется уже обе сотни наших добровольцев…

Покуда же смоляне нетерпеливо ожидают условного сигнала головы, наверняка терзаемые невольным страхом.

…Непросто дается это ожидание и мне – стрелецкому сотнику Тимофею Орлову по прозвищу «Орел», уже забывающему свое старое имя. Кажется, я становлюсь «Орлом» все больше – так, словно растворяюсь в личности предка... Но, пожалуй, сейчас это «забвение» меня практически не волнует; другое дело «диверсанты» Еремея Глебова – ведь как же много сейчас зависит от десятка охотников! Голова-то их, Ерема, рисковый, бедовый малый; по осени он всего с шестью добровольцами переплыл Днепр на небольшой лодке – да добыл польское знамя в короткой, но яростной рукопашной! И сейчас, даст Бог, сладит с дозорами… И если так – то считай, уже половина дела сделана!

И вроде как все неплохо начинается – ночь безлунную мы специально дожидались, а вот густой снег пошел очень кстати для охотников… Но мне ли не знать, что порой всего одна случайность способна испоганить любое славное дело?! Из-за такой вот случайности сгинули донцы Кожемяки, сгинул умелый лучник «Татарин» – соратники, друзья… При воспоминании о них сердце больно сжимается – а ведь как пригодились бы павшие казаки этим утром! Коли им довелось бы снимать польские дозоры, я бы вполовину меньше тревожился…

Искоса я посмотрел на держащегося чуть в стороне воеводу, смотрящего только вперед. Тоже ждет в нетерпении – и наверняка волнуется… После чего, чтобы хоть немного успокоить рвущееся из груди сердце и отогнать невольный страх за успех дела, я обратился мыслями к прошлому, вспомнив события двухнедельной давности. В частности и первую встречу с Шеиным, и судьбоносный разговор, определивший настоящий день…

- Ну, сказывай, казаче, кем будешь, откуда явился?

Я невольно вытянулся перед воеводой, призвавшем меня под свои грозные очи в древний Успенский собор… К слову, Шеин очень молод для воеводства, ему вряд ли исполнилось больше сорока лет. Темно-русая окладистая борода, скрывающая крепкий подбородок, тонкие вразлет брови, сметливые голубые глаза… Михаил Борисович, умелый организатор обороны Смоленска и ее душа, производит сильное впечатление – помимо силы воли и стойкого духа в нем также ощущается и благородство честного, славного мужа, и природный ум. Рослый, статный, крепкий – кажется, именно таким и должен быть настоящий русский воевода…

Склонив голову перед Шеиным – и невольно восхитившись искусством русских оружейников, создавших его зерцальный доспех – я последовательно ответил на оба вопроса:

- Приветствую тебя, Михаил Борисович! И передаю тебе сердечную благодарность от Михаила Васильевича Скопина-Шуйского – за доблесть в обороне Смоленска… Зовут меня Тимофей Егорьевич Орлов, и служу я стрелецким сотником в войске великого князя. Чубы да усы вислые мы обрили для притворства, чтобы ляхи да литовцы нас за черкасов держали – хотя в моей дружине были и природные черкасы… были. Только все мои казаки пали в бою у запорожского табора. Оставшиеся же мужи – ряженые стрельцы да крестьяне местные, коих мы худо-бедно обучили палить из пищалей.

Сделав короткую паузу, я продолжил свой короткий сказ, спокойно смотря в глаза Шеину – ведь и воевода, оставивший позади всего двух своих телохранителей, не выглядит озлобленным или настороженным:

- Под Смоленском же мы оказались по воле Михаил Васильевича. Великий князь, зная о тяжести осады вашего града, отправил в тыл польской коронной армии несколько небольших отрядов проверенных воев. Двигались мы на артах, пробирались лесами, изредка выходя к крестьянским весям. Столкнувшись же с черкасами да литовцами, приняли бой; после устроили несколько засад, в коих погромили врага. Добыли и оружия, и коней, и запасец еды скопили невеликий… Однако же и ляхи нас нащупали – и вскоре мне стало ясно, что ворог со дня на день обложит нас запорожцами, словно сворой охотничьих псов, да накроет такой силищей, что не отбиться! Вот и решил я опередить поганых да помочь крепости; привел небольшой обозец с едой, да под видом черкасов напал на польскую батарею… Побили мы и наемников-пушкарей, и рейтар немецких, что на выручку пушкарям спешили – а казаки мои сумели поднять ближний запорожский табор, да стравить ляхов и черкасов! Правда, в той сече они сами сгинули…

Внимательно выслушавший меня Шеин кивнул с довольным видом – очевидно, я дал ответы на все вопросы, возникшие в голове воеводы в связи с замятней, случившейся в коронном лагере Сигизмунда… Немного помолчав, он указал рукой на древнюю раку с мощами, стоящую справа от алтаря:

- Здесь лежит Меркурий Смоленский. Слышал о нем?

Я, наконец-то оглянувшись по сторонам (до того все мое внимание было приковано к Шеину, так что я не успел даже осмотреться), коротко ответил:

- Нет, воевода.

Михаил Борисович заговорил не сразу – и мне удалось окинуть беглым взглядом настенные фрески и росписи, а также убранства весьма небольшого храма… Фрески и иконы по большей части скрыты от моих глаз полумраком, отступающим лишь перед мерцающим светом свечей. Но при этом, однако, они приобретают какую-то особенную, завораживающую красоту, освобождая душу и разом от сторонних, суетных мыслей… В голове само собой всплыло, что заложил Успенский собор Смоленска еще Владимир Мономах в самом начале далекого (даже сейчас!) двенадцатого века. Небольшой, потому как тогда на Руси редко строили из камня, и монументальные постройки не поражали размерами – но все же каменный, так называемый крестово-купольный храм с единственным куполом, все еще возвышающимся над кремлем… Впрочем, высоты храму добавляет высокая «Соборная» гора, служащая его основанием. Как-никак, в средневековье каменные стены собора были последним рубежом обороны града – и возвели его на Соборной горе с учетом оборонительного назначения.

Вспомнилось также, что Владимир Мономах (чья мама была дочерью базилевса Константина Мономаха), привез в Смоленск икону Богородицы «Одигитрия», греческого письма – почитаемую как чудотворную, и позже известную как икона Божьей Матери Смоленская. Поискав глазами сей образ, вскоре я обнаружил его у Царских врат – и почувствовал, как вдруг быстро и гулко забилось мое сердце, когда я уткнулся взглядом в потемневшие от времени лики Богородицы и Иисуса Христа… Эта икона пропадет после оккупации нацистов в годы Великой Отечественной войны – как и многие иные святыни. А вот собор – собор погибнет значительно раньше. Через полтора года текущей осады, во время последнего польского штурма... И когда ляхи, литовцы и черкасы, ворвавшись в храм, сметут последних русских защитников, и начнут в бесовской ярости рубить укрывшихся в соборе женщин и детей, некто Андрей Беляницын подорвет запасы пороха, хранившиеся под Соборной горой. Этим он в одночасье оборвет страдания обреченных жертв – а заодно погубит и всех их палачей…