Дэйв Эггерс - Сфера

Говорила Энни хрипло:

– Слыхала, наверное, что теперь еще хуже?

– Что-то слышала. Ты плакала? Энни…

– Мэй, по-моему, я не справлюсь. Одно дело знать, что творили предки в тридевятом Старом Свете. Про себя я думала, понимаешь, типа, ладно, они приехали в Северную Америку, начали с чистого листа, всё оставили в прошлом. Но Мэй, бляха-муха, знать, что они и здесь были рабовладельцами? Твою мать, что за идиоты? Что это за люди такие, из которых я получилась? Наверняка я тоже больна чем-нибудь.

– Энни. Ну зачем об этом думать?

– Как это – зачем? Я больше ни о чем думать не могу…

– Ладно. Хорошо. Только, во-первых, успокойся. А во-вторых, нельзя так лично. Надо отстраняться. Немножко абстрагироваться.

– И мне сыплются письма ненависти. Сегодня утром – шесть сообщений, люди обращаются ко мне «масса Энни». Половина цветных, которых я за эти годы наняла, на меня подозрительно косятся. Как будто я тоже чистокровное рабовладение унаследовала! С Вики работать нет никаких сил. Увольняю ее завтра.

– Энни, ты сама понимаешь, какую бредятину ты несешь? И кроме того, ты вообще уверена, что у твоих предков здесь были черные рабы? Может, тоже ирландцы?

Энни громко вздохнула:

– Да нет. Нет. Мои предки сначала владели ирландцами, потом сменяли их на африканцев. Как тебе? Этих людей хлебом не корми – дай другими людьми повладеть. И ты видела, что в Гражданской войне они воевали за Конфедерацию?

– Я видела, но у кучи народу предки сражались за Юг. Вся страна воевала – пятьдесят на пятьдесят.

– Но не те пятьдесят. Ты вообще представляешь, какой бардак сейчас у нас в семье?

– Они же всегда болт забивали на семейное наследие?

– Это пока считали, что они голубая кровь, Мэй! Пока думали, что мы все из себя такие с «Мэйфлауэра», что генеалогия у нас – комар носа не подточит! А теперь они, *****,[35] стали очень серьезные. Мама двое суток не выходит из дома. Я даже думать не хочу, что откопают дальше.

Дальше – спустя еще два дня – откопали кое-что гораздо хуже. Мэй не была в курсе заранее, что именно, но была в курсе, что Энни в курсе и что Энни послала в мир очень странный квак. Там говорилось: «Вообще-то я даже и не знаю, надо ли нам знать все». Когда они встретились в туалете, Мэй не верилось, что пальцы Энни взаправду такое напечатали. Конечно, «Сфера» ничего стереть не могла, но кто-то – Мэй надеялась, что сама Энни, – поправил, и теперь в кваке говорилось так: «Нам не надо знать все – если нет адекватных накопителей данных. Не хотелось бы все потерять!»

– Ну естественно, я его написала, – сказала Энни. – Во всяком случае, первый вариант.

А Мэй надеялась, что это какой-то ужасный глюк.

– Как ты могла такое написать?

– Я так считаю, Мэй. Ты не представляешь.

– Я знаю, что не представляю. А твои представления каковы? Ты вообще сознаешь, в какое говно вляпалась? Как ты – вот именно ты – можешь поддерживать такую идею? Ты – само лицо открытого доступа к прошлому, а говоришь… Ты что говоришь-то?

– Да бляха-муха, не знаю я. Но я знаю, что с меня хватит. Пора сворачивать.

– Что сворачивать?

– «Прошедшее совершенное». И любые аналоги.

– Ты же понимаешь, что не выйдет.

– А я попробую.

– То есть ты уже вляпалась.

– О да. Но одно доброе дело Волхвы мне задолжали. Я не выдержу. То есть они уже, кавычки-раскавычки, освободили меня от ряда обязанностей. И ладно. Мне по барабану. Но если не закроют проект, я впаду в кому, вот наверняка. Я уже с трудом на ногах стою и дышать нечем.

Они посидели молча. Может, лучше уйти, подумала Мэй. У Энни трещал стержень; она нестабильна, она способна на опрометчивые, необратимые поступки. Даже разговаривать с ней – уже риск.

Тут Энни захрипела.

– Энни. Дыши.

– Говорю же, не могу. Два дня не спала.

– Так что стряслось-то? – спросила Мэй.

– Да ёпть, все на свете. Ничего. Нашли всякую дрянь про родителей. Целые горы дряни.

– Когда публикуют?

– Завтра.

– Ладно. Может, все не так плохо.

– Описать не могу. Все гораздо хуже.

– Расскажи. Наверняка все нормально.

– Ничего не нормально, Мэй. Не бывает такого нормального. Во-первых, я выяснила, что у папы с мамой был открытый, что ли, брак. Я их даже не спрашивала. Но есть фотки и видео, где они со всякими другими людьми. Типа, серийные адюльтеры, у обоих. Это что, нормально?

– С чего ты взяла, что это адюльтеры? Может, они просто по улице с кем-то прогуливались? И были ведь восьмидесятые, да?

– Скорее девяностые. И ты уж мне поверь. Там не отопрешься.

– Секс?

– Нет. Но поцелуйчики. Есть одна, где папа какую-то тетку за талию обнимает и рукой ей сиську жмет. Тошнотворное говно. И где мама с каким-то бородатым мужиком – голые фотки, серия. Мужик умер, остались фотографии, их выкупили на какой-то гаражной распродаже, отсканировали, кинули в облако. А потом провели глобальное распознавание лиц, и опа – мама голая с каким-то байкером. Они там местами стоят голяком, как для школьного альбома позируют.

– Это жалко, да.

– И кто снимал-mo? Там, значит, кто-то третий с ними был? Кто? Сосед-доброхот?

– А родителей ты спрашивала?

– Не-а. Но это еще цветочки. Я как раз собиралась задать им пару вопросов, но тут вылезло еще кое-что. И оно настолько хуже, что на адюльтеры мне уже положить. В смысле, эти фотки – это плюнуть и растереть по сравнению с видео.

– А что на видео?

– Короче. Один из редких случаев, когда они были вместе, – ну, по крайней мере ночью. Какое-то видео, где-то на пирсе. Там была камера слежения – видимо, потому что в пакгаузах хранят всякое. И, в общем, на пленке родители тусуются ночью на пирсе.

– У них что там, секс?

– Нет, гораздо хуже. Ой блин, Мэй, это кошмар какой-то, это просто какой-то ******.[36] У меня родители периодически устраивают такую тусовку – типа собирают супружеские пары и закатывают попойку. Они мне рассказывали. Удалбываются, пьют, идут танцевать, гуляют всю ночь. В годовщину свадьбы, каждый год. Иногда в городе, иногда сматываются куда-нибудь в Мексику. Такое от заката до рассвета, чтоб молодость вернуть, брак обновить, ля-ля-тополя.

– Так.

– В общем, я знаю, что это их годовщина. Мне было шесть лет.

– И?

– Одно дело – если б я еще не родилась… Ой блин. Короче. Не знаю, что они делали до того, но где-то в час ночи они приходят под эту камеру. Распивают бутылку вина, сидят над водой, болтают ногами, поначалу все довольно невинно, скукота. А потом в кадре появляется мужик. Бездомный, что ли, мужик, спотыкается. И родители видят его, смотрят, как он там бродит, все такое. Он им вроде что-то говорит, а они смеются и давай дальше вино лакать. Потом некоторое время ничего не происходит, бездомного в кадре нет. А минут десять спустя он снова появляется в кадре и падает с пирса в воду.