Октавиан Стампас - Цитадель (Тамплиеры - 3)

- Кто это? - прошипел де Труа. Он уже все понял, судя по направлению откуда эти крики доносились, драка шла у ворот монастырской тюрьмы. Не говоря ни слова, шевалье выскочил наружу, его люди, как и было велено не спешивались и ждали у крыльца. Мысленно похвалив себя за эту предусмотрительность, - сейчас бы разбрелись поить и кормить лошадей - де Труа прыгнул в седло и, выхватив из ножен кривую сарацинскую саблю, крикнул, чтобы все скакали за ним. Вздымая клубящуюся в лунных лучах пыль, всадники поскакали за своим начальником.

Ворота тюрьмы были уже выломаны. Один охранник лежал навзничь на земле, схватившись обеими руками за копье, торчащее из груди, другой верещал от боли, как затравленный заяц, где-то в тени стены.

Нападавшие немного успели за те секунды, что прошли после их победы. Когда де Труа влетел со своими людьми на распаленных лошадях внутрь ограды, Гуле и набранные им убийцы-профессионалы пешим бегом направлялись к бараку прокаженных. Их тоже было десятка полтора-два. Нападения сзади они не ожидали. Мало что могло смутить этих людей, но неожиданное появление новых врагов, смутило. Однако, Гуле оказался опытным человеком, он отдал несколько команд звучным уверенным голосом, большая часть его людей развернулась и встала в линию, лицом к всадникам, выскочившим из темноты, и тут же ударила из самострелов, а пятеро побежали дальше к бараку.

Когда де Труа падал со своего раненого жеребца, он увидел, как они лупят ногами в приземистую дверь.

Через мгновение шевалье де Труа был опять в полной готовности и быстро разобрался в обстановке. В темноте и спешке люди Гуле ранили немногих, у них не было времени заново зарядить арбалеты. Громоздкие машины полетели в пыль. Блеснули выхватываемые мечи и кинжалы. Но фехтовальная дуэль не могла продолжаться долго. Дверь барака уже трещала, изнутри доносился многоголосый, испуганный вой. Разлагающиеся люди поняли, что приближается что-то жуткое.

Де Труа быстро отсек большой палец руки одному из своих противников, тот отскочил, зажимая рану и шипя от боли. Легкая сабля в таком сражении была удобнее тяжелого меча.

Но вот уже те пятеро проломили дверь и сейчас они начнут крушить в куски несчастное, беззащитное мясо там внутри. Де Труа бросился под ноги второму противостоящему рубаке, тот рухнул, де Труа не стал его добивать и бросился к бараку. Влетел в вонючую тьму прокаженного убежища сразу вслед за посланцами богоугодного ордена. Их, кажется, было трое. Трое. Но у него было преимущество, он знал внутреннее устройство этого здания, а они нет.

Вой и вонь.

И еще звон металла о камень. Эти трое как будто торили дорогу сквозь заросли, вырубая все подряд. Кто-то извивался в темноте, визжал, ошметки гнилых тряпок, гнилой соломы и гнилой плоти, как бы повисли в тяжелом, пропитанном миазмами разложения, воздухе. Люди Гуле не пропускали никого, правильно рассчитав, что таким образом прикончат и единственного нужного.

Первого из рубак де Труа догнал во втором правом отсеке, он умер к сожалению, не беззвучно, что-то крикнул на незнакомом языке и шевалье лишился преимущества внезапности. Остальные насторожились. Замешательство их было коротким. Они разделили свои обязанности. Один продолжил мясорубочное дело, второй вышел в проход и, что-то истошно вопя, начал размахивать мечом, время от времени, задевая камня перегородок.

Таких схваток де Труа вести не приходилось, даже при исполнении самых тяжелых заданий своего Старца. В таких условиях мало что значило умение владеть, оружием, все решал случай. Но не было времени, чтобы его дождаться. Напарник крикуна добрался уже до середины барака, вой доносящийся оттуда становился все гуще. Но самое страшное, что нельзя было рисковать. Он сам, шевалье де Труа, был сейчас только чуть менее ценен, чем сам король Иерусалимский.

Решение пришло неожиданно. Де Труа присел и кинул кусок только что отрубленной плоти, прицелившись в то место, где должна была находиться голова пришедшего людоеда, швырнул. Попал. Крик на мгновение оборвался. Этого мгновения было достаточно, прежде чем человек Гуле снова поднял меч, шевалье уже убил его. Тот упал на колени, присовокупил свой предсмертный крик к царящему в лепрозории вою.

- Эй ты, - позвал де Труа ничего не видя, - обернись, ты теперь один. Я тебя сейчас убью.

Эти слова произвели неожиданно сильное действие. Оставшиеся в живых прокаженные перестали кричать. Слышно лишь было, как скулят раненые в углах. И еще тяжелое дыхание специалиста по рубке человечины. Шевалье понял, что тот не испугался. Что он надвигается. По звуку шагов и размеру дыхания спаситель прокаженного короля понял, что надвигается на него настоящий гигант. Он начал медленно отступать, чутьем определяя, расстояние между собой и почти невидимым противником. Еще шаг, еще. Оба понимали опасность резких движений и хотели действовать наверняка.

Де Труа оскальзывался на каких-то кусках то ли плоти, то ли грязи. С трудом удерживал равновесие. Острие меча, обмакнутое в человеческую кровь, наподобие жала нащупывало путь в темноте. Сабля спасителя, также выставленная вперед, несколько раз задела это надвигающееся, почти разумное острие. По этим соприкосновениям де Труа смог составить себе представление о силе противника и понял, что положение его плохо.

Вдруг за спиною грохнула упавшая створка двери. На улице было довольно светло, полыхало уже здание соседнего барака, сражение еще не кончилось. В тот момент, когда внутрь лепрозория хлынул поток бледного, порывистого света, в дверном проеме показалась фигура Гуле с арбалетом в руках. Он различил в глубине белый плащ тамплиера и, злорадно загоготав, нажал на спуск. Шевалье де Труа поворачиваясь на звук падающей двери, поскользнулся, нога съехала в точную канаву, прорытую в полу и он упал на одно колено. Пятифунтовая стрела, просвистев над белым плечом попала прямо в живот все еще невидимому противнику.

Гуле, даже не успев посетовать на столь неудачный выстрел, был тут же зарублен и по крикам, доносившимся снаружи, шевалье сделал вывод, что, если король еще жив, то задание можно считать выполненным.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

ПЕРЕВОРОТ

Город в котором должен произойти переворот, всегда чувствует это. И даже, если этот переворот носит верхушечный, придворный характер, самый последний нищий, сидящий в пыли у грязного постоялого двора начинает нервничать, начинает хватать прохожих за полы одежды и сверх обычного выпячивать свои язвы и опухоли. Приходят в необъяснимое возбуждение лавочники и менялы, беспричинно кричат на жен и приказчиков, сопя и обливаясь потом, лезут со шкатулками по заранее, на всякий случай, вырытым тайникам. Разносчики воды куда-то исчезают с улиц и тогда в каменных порах чудовищного города поселяется, распаляемая раскаленной пылью жажда. Бродячие дервиши и проповедники всех религий внезапно принимаются рассуждать только на одну тему - о конце света. Брадобреи непреднамеренно пускают кровь нервничающим клиентам. Базарные канатоходцы срываются со своих канатов, тамбурины сбиваются с ритма. Рынок, это чахоточное, алчное сердце города начинает давать перебои. Неправда, что животные чувствительнее людей. Только после того, как у благополучных северных ворот Иерусалима, из-за какой-то несущественной мелочи, подрались два почтенных караванщика набатейского и персидского караванов, непонятная нервная лихорадка передалась верблюдам. Различие между народами заключается в том, как они относятся к предчувствуемому в ближайшем будущем концу света, которым очень часто завершаются дворцовые перевороты. Латиняне запирают ворота своих домов и раздают слугам арбалеты и топоры. Сирийцы и арабы часто стремятся выбраться из города на открытое место, ибо доверяют пустыне больше, чем пространству окруженному стенами. Значительная часть их также выливается на улицы и составляет основную часть толпы, участвующей в самых зверских беспорядках. Иудеи и персы молятся. Причем первые страстно, а вторые от нечего делать, и те и другие не ждут ничего хорошего о смены власти.