Роман Подольный - Легкая рука

Мальчику уже пятнадцать — девятиклассник. И ему слишком много задают уроков, чтобы можно было тратить время на подбрасывание монетки. Тем более что его способность угадывать после седьмого класса пошла на спад.

А еще у него вокально-инструментальный ансамбль, киноклуб, фотолаборатория… И, кажется, появилась девочка. Ему даже рабочий стол иногда за собой убрать некогда.

Мама теперь часто остается дома одна. Грустно смотрит на разбросанные сыном книги. Грустно и пристально. А потом под ее взглядом они плавно поднимаются со стола и отправляются к книжной полке, на свои места.

Ловкость рук

На афишах Великого Липрандо всегда именовали профессором. И ни одна аттестационная комиссия мира не посмела бы оспорить его право на этот титул. Почетные дипломы трех университетов немедленно появлялись на стенах лучшего номера гостиницы, в которой он останавливался хотя бы на один день. А вечером этого дня в местном театре или клубе ровно в семь часов беспощадные контролеры обрубали поток опоздавших тяжелыми топорами дверных створок (однажды после третьего звонка в зал не впустили самого замминистра культуры — представляете?). Но точность, увы, не была взаимной. Пять, десять, пятнадцать минут зрители ждали начала представления. Шумок превращался в шум, аплодисменты сменялись свистом, а потом все покрывал тяжелый топот сотен пар ног. В этот-то момент профессор Липрандо испуганно просовывал сквозь занавес свою огромную кудлатую голову.

Что случилось? — спрашивал весь его недоуменный вид.

— Время! — гремел зал. И сотни левых рук взлетели в воздух, демонстрируя циферблаты на запястьях, а сотни правых так громко стучали пальцами по стеклышкам часов, что казалось, будто в театр ворвался трамвай.

Липрандо растерянно подносил к глазам собственные часы, потом прижимал их к уху и, успокоенно вздохнув, вскидывал над залом жестом, который, хоть циферблат и нельзя было разглядеть, ясно говорил, что на нем ровно семь.

Зрители взглядывали на свои часы. Но и они показывали примерно семь часов и одну минуту. Ожидание, долгое, томительное, выводящее из себя самых стойких, продолжалось чуть меньше шестидесяти секунд Само оно, ожидание, тоже было номером — первым номером программы.

А затем великий Липрандо небрежным жестом отрывал от занавеса шнур длиной метра в четыре и подкидывал его вверх. Коснувшись при падении одним концом пола, шнур так и продолжал держаться только на этом конце — словно змея, стоящая на собственном хвосте. А Липрандо, деловито потерев руки, лез по шнуру вверх, пробовал дотянуться с верхнего конца его до потолка, безнадежно махал рукой, соскальзывал вниз и отправлял единым движением бровей веревку за кулисы.

Даже те, кто читал про этот знаменитый фокус индийских факиров и знал, что вся сила тут в гипнозе, терялись при виде таких чудес.

Киношники и телеоператоры за километр обходили клубы, в которых выступал Липрандо. Что хорошего, если зрители полчаса смотрят, как на экране неистовствует в восторге зал, и видят, что причина этого — нелепые жесты кудлатого человека, стоящего на сцене с веревкой в руках.

О Липрандо ходили легенды, но — увы — его редко узнавали на улице. А вот Егоретти — узнавали всюду и везде. Потому что его фокусы заняли прочное место в телепрограммах всех студий страны. Но нет полного счастья! И когда Егоретти в цирке приходилось выступать сразу после Липрандо, то хлопали ему разве что из вежливости. Подумаешь, умеет восстанавливать из кусочков бумаги собственную афишу, вынимать из воздуха десятирублевка, а из шляпы — живых гусей средней упитанности! Ловкость рук, только и всего. Каждый может, да практики не хватает.

Мудрено ли, что Липрандо и Егоретти невзлюбили друг друга?

Но, конечно, соперничество двух титанов никогда бы не зашло так далеко, не встань между ними женщина.

Лариса Черкасская носила большой портфель, маленький носик, тридцать четвертого размера туфли и улыбку, обращенную ко всему на свете, не считая мужчин. Ее артистическая карьера, в соответствии с лучшими традициями кинокомедий, началась с деятельности уборщицы. Не прошло, однако, и полугода, как Лариса выдвинулась: ей стали поручать вытирать пыль с трапеций.

Тогда-то на нее и упал взгляд Егоретти. Через полчаса он уже потребовал в дирекции расширения своего номера. Ему была нужна девушка, чтобы подавать шляпы и принимать гусей. А еще через два дня Липрандо, повысив деловую квалификацию, выразил готовность ежевечерне четвертовать кого-нибудь на глазах у публики. И, ради бога, не надо беспокоиться о подготовке кадров, он готов подобрать себе этого кого-нибудь.

Конечно, его номер пришелся Ларисе больше по душе. Приятно оказаться в центре внимания и слышать, как охают в зале, когда два меча (полученных Липрандо в подарок от знакомого несамурая) со свистом рассекают воздух, — вместо того чтобы рассекать тебя.

У директора великий Липрандо говорил о четвертовании. На самом деле он просто шинковал милую девушку, точно любительница солений — сентябрьскую капусту. (На первом представлении брызги долетали до половины партера, и по меньшей мере треть зрителей лежала в обмороке; пришлось дирекции указать увлекшемуся гению на неуместность подобных штучек.)

Егоретти решил, что его долг уберечь Ларису от этой пассивной славы. Он стал сжигать ее в клетке, на каждой из решетчатых стенок которой висел пудовый замок, — словно только что с колхозного амбара. И Лару тоже стали узнавать на улице — номер, конечно же, передавался по телевидению.

Но когда передачу захотели повторить, разыгрался скандал. Телезрители увидели, как, с соблюдением всех обычных церемоний, Егоретти накрывает черным бархатом… пустую клетку.

А через несколько секунд рабочий сцены Сидорчук на глазах у тех же зрителей схватил Егоретти за шиворот:

— Живого человека жжешь?! Ах ты!..

— Да в чем дело?

— Лариса не спустилась в люк!

Одним толчком Егоретти опрокинул горящую клетку (чуть не придавив сбитого им предварительно с ног ударом между глаз Сидорчука) — и ничего в ней не обнаружил… Ларису нашли только через полчаса. Она дремала на диванчике в фойе.

Даже великому Липрандо не простили бы такой штучки. (“И это член профсоюза!” — сказал директор.) Если бы на следующий день, за час до намеченного экстренного заседания месткома, тот не вышел на сцену с новым номером. Он воткнул в сцену тросточку, та тут же принялась расти, дала зеленые побеги и вскоре превратилась в развесистое дерево, на кончиках ветвей которого повисли огромные абажурно-оранжевые апельсины. Обрывая плоды, Липрандо начал забрасывать ими зал. Счастливчики и счастливицы под бурные аплодисменты чистили апельсины, отправляя в рот мясистые крупные дольки. Когда последний оранжевый шар был доеден, Липрандо взмахом руки обратил дерево в тросточку, дал сигнал опустить занавес, но тут же спохватился и попросил все-таки вернуть ему для отчета перед бухгалтерией хотя бы кожуру. Хотите — верьте, хотите — нет, но ни клочка ее в зале не нашлось.