Станислав Лем - Фиаско

— Почему?

Накамура печально склонил голову:

— Если бы я знал почему, узел был бы развязан и коллеге Полассару не пришлось бы готовить сидераторы. Осмелюсь высказать только неясную догадку. Наше воображение несколько отличается от западного. Одной из глубоких традиций моего народа является маска. Я считаю, что квинтяне, изо всех сил сопротивляясь нашим устремлениям, а именно: не желая присутствия людей на планете, с самого начала уже считались с такой возможностью. Вы еще не уловили связи? Пилот может увидеть квинтян и не понять, что он их увидел. Мы показали планете сюжет, в котором фигурировали человекообразные персонажи. Накамура не может прибавить пилоту храбрости — ее у него больше, чем требуется. Накамура может дать только один совет. — Он помолчал и, уже без улыбки, медленно выговаривая слова, произнес: — Я рекомендую смирение. Не осторожность. Не советую также быть доверчивым. Смирение я рекомендую как готовность признать, что все, то есть все, что пилот увидит, на самом деле совершенно иное, чем кажется...

На этом беседа окончилась. Только теперь, уже летя к Квинте, Темпе понял, что в совете Накамуры крылся укор. Ведь он своей идеей о проекции на тучах выдал квинтянам облик людей. Но может быть, это вовсе не было укором.

Размышления пилота прервал восход планеты. Ее невинно белый диск, заснеженный вихрями циррусов, без всякого следа ледяного кольца и катастрофы, мягко выплыл из мрака, вытесняя его черноту с бледным инеем звезд за рамку монитора. Одновременно замигал цифрами, разразился поспешным стрекотом дальномер. Вдоль изрезанных фиордами побережий Норстралии с севера плоской полосой туч шел холодный фронт, а отделенная океаном Гепария, видимая в сильном ракурсе на восточной выпуклости шара, находилась под темным покровом туч, и только приполярная область светилась ледовыми полями. «Гермес» дал знать, что через двадцать семь минут ракета коснется атмосферы, и рекомендовал небольшую поправку курса. Из рулевой рубки следили за его сердцем, легкими и биотоками мозга Герберт и Кирстинг, а в навигаторской контролировали полет командир вместе с Накамурой и Полассаром, готовые вмешаться в случае необходимости. Хотя ни эта необходимость, ни род вмешательства не были заранее определены, то, что главный энергетик с главным физиком стояли в полной готовности рядом со Стиргардом, укрепляло хорошее, хотя и полное напряжения, настроение на борту корабля. Телескопы сопровождения давали четкое изображение серебряного веретена «Земли», регулируя кратность увеличения так, чтобы ракета находилась в центре экрана на молочном фоне Квинты. Наконец GOD брызнул на экран пустого до той поры атмосферного монитора оранжевыми цифрами: аппарат в двухстах километрах над океаном вошел в разреженные слои газа и начал разогреваться. Сразу же на облачное море упала маленькая тень ракеты и помчалась по его безупречной белизне. Компьютер непосредственной связи залпами импульсов передавал последние данные полета, так как через минуту подушка раскаленней трением плазмы должна была прервать связь в плотных слоях атмосферы.

Золотая искра обозначила вхождение «Земли» в ионосферу. Сияние усилилось и разрослось; это означало, что пилот начал торможение контртягой. Тень ракеты исчезла, когда она нырнула в тучи. Через двенадцать минут цезиевые часы расчетного и реального времени подошли к единице, после чего спектрограф, следивший за огнем посадочного двигателя ракеты, ослеп и после ряда нулей выдал наконец классическое слово: BRENNSCHLUSS [конец сгорания (нем.)].

«Гермес» двигался в высоте над Квинтой так, чтобы место посадки находилось точно под ним в надире. Главный монитор наблюдения заполняла непроницаемая облачная завеса. Согласно предупреждению, хозяева впрыснули в облачный слой над этой территорией массу металлической пыли, создавая непреодолимое препятствие для радиолокации. Стиргард в конце концов согласился на это условие, оставив за собой право на «жесткие меры», если до «Гермеса» не дойдет хотя бы один из лазерных сигналов, которые Темпе должен посылать каждые сто минут. Но для того, чтобы обеспечить пилоту хоть какую-то видимость в конечной стадии посадки, физики снабдили ракету дополнительной ступенью, наполненной газовым соединением серебра и свободными радикалами аммония под высоким давлением. Когда ракета ворвалась в атмосферу и прорезала ее кормой, окруженной пламенной гривой, трепещущей вдоль бортов до самого носа, эта кольцевая ступень, окружавшая до поры втулки сопел, была отстрелена пиропатронами, благодаря чему опередила аппарат и, попав в плазменный огонь, лопнула от жара. Сразу же разогнанные газы завихрились, как смерч, и громовым порывом разметали в тяжело нависших тучах широко разорванную воронку. Одновременно вместо гипергола в сопла был подан жидкий кислород, и ракета, опускаясь уже на холодной тяге, обрела зрение. Жароупорные объективы телекамер показали посадочную площадку в бурлящем кольце разогнанных туч. Пилот увидел серую трапециевидную плоскость космодрома, с севера ограниченную гористыми склонами, а с прочих сторон обрамленную множеством красных искр, дрожащих в струящемся над ними воздухе, как огоньки обильно коптящих свечей. Это из них били потоки металлической пыли. Взрыв аммония и серебра сделал свое дело: разорвав остаток туч над посадочной площадкой, он вызвал такой ливень, что дымящие пурпурные искорки на несколько минут потемнели, но, окончательно не задушенные, вновь разгорелись в грязных клубах водяного пара. Взглянув на юг сквозь дымы, разгоняемые вихрем циклона, он различил темную массу строений, напоминавшую расплющенного головоногого моллюска, каракатицу с множеством разбегающихся полос-щупальцев — не трубопроводов и не дорог, ибо они были вогнутые, покрытые поперечными полосами. Впечатление осьминога создавал единственный полифемовский глаз, который смотрел на него оттуда пронзительным зеркальным взглядом. По-видимому — огромный оптический параболоид, следивший за спуском. По мере снижения зелень северных взгорий за космодромом меняла свой вид. То, что с высоты казалось высоким лесным массивом с врезанным в него плоским бетонным четырехугольником, теряло облик покрытых листвою зарослей. В зеленую курчавую поверхность сливались не кроны деревьев, а сухие, мертвые кустообразные скопления не то уродливых заграждений, не то огромных клубков каких-то проводов или проволочных тросов, и, расставаясь с воображаемой картиной лесистого взгорья с просвечивающими сквозь серо-серебряное скопление хвои лысинками незаросших полян, он увидел творения чужой инженерии, которая в своем искусстве не ведала земных канонов. Если бы у людей возникла необходимость расположить техническое оборудование космодрома в широкой котловине между большим городом и склонами гор, они позаботились бы прежде всего о благоустройстве территории, сочетающем функциональность с эстетикой геометрических форм, и уж наверняка не стали бы затягивать лысые склоны чащобой, состоящей из тысяч дико разветвленных металлических комков и узлов, которые никак не могли быть результатом работ саперов, маскирующих якобы растительными сетями военные объекты, ибо ненатуральность такого камуфляжа бросалась в глаза. Пока ракета на холодной тяге опускалась на серый бетон, весь склон взгорья заслонил прилив возвращающихся туч, скрыл его, как колючую шкуру ящера, крапчатую от шишек или сыпи. И, прежде чем это загадочное безобразие дало ему возможность оценить разницу между проектированием технических устройств и запуском их в какой-то самопроизвольный злокачественный рост, прежде чем он успел вновь взглянуть на застройку юга — эту уже уползающую за горизонт каракатицу, смотрящую на него обведенным чернью зеркальным глазом, — ему пришлось взяться за рулевое управление. Перегрузка с трех упала до двух, жидкий кислород брызнул ледяным кипятком из сопел, суставчатые лапы выдвинулись в стороны из-под кормы, и, как только они ударились о твердый грунт, двигатель в последний раз взревел и замолк.