Пьер Бордаж - Мать-Земля

Кричал не молодой Кервалор, а демон, который понял, что его носитель оказался в смертельной опасности.

— Замолчите, гоки, или я вас казню на месте! — проревел абин. — Звук ваших голосов оскорбляет Создателя!

Демон тут же изменил тактику. Ему надо было воспользоваться несколькими часами передышки, чтобы подумать о способе изменить течение событий.

Княжеская стража вывела осужденных из храма Салмона под вопли толпы. Когда они проходили под монументальными вратами, Робин де Фарт наконец вспомнил коричневую и грязную страницу античной книги, которую случайно открыл в библиотеке на планете Н-Марс: это была карта с выцветшими красками и полустертыми названиями.

Глава 16

Таков блуф, зло, которое пожирает. Ненасытен его аппетит, неизмерима его сила, неумолима его воля. Он не бог и не дьявол, не создатель и не создание, не человек и не зверь, он — оборотная сторона, черная там, где есть белое; тьма там, где есть свет; смерть там, где есть жизнь; пустота там, где есть материя. Он пожирает существо, отказавшееся от приверженности к единому принципу жизни, отвергшее свою суть, он — даже не имеет отражения...

Таков блуф, притаившийся во мраке нашего несовершенства, следящий за каждым нашим неверным шагом, готовящий небытие в наших головах и сердцах. Стоит человеческому существу сойти с прямого пути, как оно попадает в опасное положение. Блуф просачивается в душу с помощью ненависти и страхов, проникает в мельчайшие лазейки, он — бдительный и неутомимый хищник, подстерегающий мгновение, когда человек отказывается от собственных желаний, от любви и тепла себе подобных...

Таков блуф, укрывшийся в наших мыслях и словах, прячущийся в черных душах лжепророков и священников, прокравшийся в мечты тиранов. Он награждает смертью, чтобы посеять небытие, управляет мечом и острым копьем солдата, руками душителя, чревом матери, убивающей свое дитя, безумием мужчины, насилующего женщину, гордыней отца, лишающего сына наследства...

Таков блуф, который сгущает мрак на пути к внутреннему храму, который лишает человека его корней, стирает память, осушает источник жизни, отнимает силу, гасит свет. Куда бы ни отправился человек, блуф следует за ним, окружает его, душит, берет в осаду... Пусть человек станет солнцем, существом-истоком — и блуф отступит, побежденный светом...

Таков блуф...

— Йелль!

Шум дождя поглотил крик Тиксу.

Йелль исчезла три дня назад. Спустившись с горы, Афикит и Тиксу не нашли ее у куста безумца, где она обычно сидела, когда родители погружались в безмолвие в поисках путей, могущих привести их к Шари.

Она давно привыкла к одиночеству, ела, мылась, раздевалась и ложилась спать, если они запаздывали. Остальное время проводила, сидя или стоя на коленях перед колючим кустарником с пламенеющими цветами.

— Йелль!

Проливной дождь не прекращался третий день, что не облегчало поисков. Плотная завеса черных туч, гонимых яростным ветром, закрывала небо и заснеженные пики. По крутым склонам скалистых отрогов стекали бурные потоки. Ветви деревьев и гибкие прутья кустарников хлестали по лицу, шее и рукам. Вымокшие с головы до ног и покрытые грязью, Афикит и Тиксу без устали прочесывали массив Гимлаев.

Афикит упрекала себя в том, что забыла о дочери. Йелль в последнее время открыто показывала свое раздражение. Она редко использовала слова, но ее эмоции и чувства читались на лице и в глазах, и мать заметила, что дочь переживает трудный этап. Быть может, она сбежала, демонстрируя родителям, что они недостаточно заботились о ней? Она была семилетним ребенком, существом, которое, несмотря на внешнюю зрелость, требовало их присутствия, их тепла, их нежности, их внимания. Йелль говорила только о блуфе, зле, которое пожирает.

— Блуф захватывает территорию... Миллионы звезд исчезли этой ночью... Вселенная сжимается... Блуф пытается нас сожрать...

Она говорила о блуфе как об осязаемом существе, как дети говорят о чудовищах, колдуньях, феях или гномах, населяющих их мир. Иногда Она вставала ночью, пробиралась в спальню родителей и забиралась в их постель, словно ее из сна вырывал чудовищный кошмар. Их будили не ее осторожные движения, а ледяной холод ее кожи.

— Я боюсь... Света все меньше... — бормотала она сонным, дрожащим голоском.

С ее внезапным исчезновением они осознали, какое место дочь занимала в их жизни, какая зияющая пустота образовалась без нее. Поскольку она никогда не требовала от них любви, они решили, что ей хорошо, что она в них не нуждается.

— Йелль!

И теперь понимали, что совершили ошибку. Они были так поглощены своим поиском Шари, что поспешили истолковать ее молчание как признак самостоятельности, как немое согласие.

Три дня и три ночи они не спали, рассекали плотную завесу дождя, сражались с внезапно ставшими враждебными, вкрадчиво опасными горами, скользили по грязи, раздвигали ветки деревьев и кустарников, обыскивали пещеры, провалы, навесы, скалы, леса, заросли... Терзаемые упреками совести, обеспокоенные, они даже не возвращались домой. Сознавали, что их розыски вряд ли завершатся успехом, но упорствовали, чтобы не изводить себя бездействием в деревне, где большинство домов, пострадавших во время суровой зимы, превращалось в руины.

— Йелль!

После отлета последних паломников ситуация не изменилась. Шари не появился, словно окончательно растворился в коридорах безмолвия, а антра не открыла ему нового пути. Все словно застыло в подвешенном состоянии, омертвело. По словам Йелль, вселенная сжималась, блуф неотвратимо заглатывал ее.

Блуф...

Быть может, блуф был виноват в исчезновении их дочери.

— Йелль!

Блуф, зло, которое пожирает, быть может, поглотило ее. Она одна знала о нем, она одна ощущала его, и оно решило ее устранить. Сердце Афикит сжалось, из ее глаз брызнули слезы, смешавшись с дождевыми каплями, хлеставшими по лбу и щекам. Почему они не приняли всерьез слова Йелли? Они вели себя как любые родители, которые рассеянно и снисходительно слушают наивные и образные рассказы своих детей, как все взрослые, которые верят лишь в себя. Блуф не был детским образом, чудовищем, порожденным духом Йелли. Он был реальностью, столь же конкретной и ужасающей, как и Гипонерос, реальностью, которую она пыталась им разъяснить, пробираясь в их постель, когда страх леденил ее кожу и она стремилась согреться, касаясь их.

— Йелль!

Как им теперь не хватало ее страхов и ее прикосновений! Почему они не сделали всего, что было в их силах, чтобы сохранить атмосферу нежности, в которой она существовала? Почему они не шептали ей ежесекундно, что любили ее, что она была плотью их плоти, глазами их глаз, жизнью их жизни? Почему они не делили с ней пищу, игры, радости и трудности?