Джек Вэнс - Дердейн: Аноме - Бравая вольница - Асутры.

«Произвольно изменяемой системе свойственна высокая приспособляемость, — согласился Миаламбер. — Как такая система будет функционировать в сложной и опасной ситуации, требующей всестороннего анализа — другой вопрос».

«Эффективность управления зависит от людей, составляющих правительство, — не уступал Этцвейн. — В данном случае правительство — это мы. Перед нами непочатый край работы. Что уже сделано? В шестидесяти двух кантонах мобилизовано ополчение».

«Только в кантонах, не захваченных рогушкоями», — нарушил молчание Финнерак.

«Гарвийские технисты изобретают оружие. Народы Шанта осознали наконец, что война неизбежна, что континент будут населять либо рогушкои, либо люди — третьего не дано. С другой стороны, организация, способная координировать и поддерживать сопротивление в масштабах всей страны, просто не существует. Шант беспомощно отступает во всех направлениях, вслепую отмахиваясь от вездесущего врага, бьется в конвульсиях, как зверь с шестьюдесятью двумя лапами, но без головы — в то время как рычащие ахульфы уже вгрызаются ему в кишки».

На сцене труппа Фролитца исполняла приглушенный ноктюрн — маэстро выбирал эту пьесу только в минуты тоскливой безнадежности.

Миаламбер сказал: «Мы в незавидном положении. За две тысячи лет многое изменилось. Когда Вайано Паицифьюме сражался с паласедрийцами, с ним была армия бесстрашных, можно сказать — неистовых бойцов. Они не носили ошейников; надо думать, поддержание дисциплины обходилось недешево. Тем не менее, паласедрийцы понесли ужасные потери».

«То были богатыри, не мы! — заявил Финнерак. — Жили, как мужчины, дрались, как мужчины — если нужно было, умирали, как мужчины. Им в голову не пришло бы отступать, ожидая помощи от правительства».

Миаламбер угрюмо кивнул: «Таких в Шанте больше не найти».

«Все же, — размышлял вслух Этцвейн, — они были людьми, не больше и не меньше. Мы такие же люди».

«Вы ошибаетесь! — упорствовал Миаламбер. — Древние были суровы и своенравны, отчитывались только перед собой. Соответственно, им приходилось полагаться только на себя — в этом они были «больше людьми», чем мы с вами. Теперь произвол — а следовательно и самостоятельность — непозволительны, граждане доверяют мудрости и справедливости Аноме больше, чем целесообразности собственных решений. Они покорны и законопослушны — в этом отношении древние были «меньше людьми». Таким образом, мы многое потеряли и многое приобрели».

«Приобретения бессмысленны, — заметил Финнерак, — если благодаря им рогушкои уничтожат Шант».

«Этому не бывать! — заявил Этцвейн. — Ополчение обязано драться и будет драться!»

Финнерак язвительно рассмеялся: «Кто будет драться, с кем? Дети — с людоедами? Во всем Шанте один настоящий мужчина — Аноме. Аноме не может воевать, он может только приказывать детям. Дети боятся воевать — они привыкли надеяться на отца-Аноме. Результат войны предрешен: поражение, катастрофа, смерть!»

Наступило молчание на фоне медленного скорбного ноктюрна.

Наконец Миаламбер осторожно произнес: «Подозреваю,

что вы несколько сгущаете краски. Шант велик. Где-то еще остались храбрецы, способные встать на защиту женщин и детей, напасть на врага, отвоевать захваченную землю».

«Изредка попадаются сорвиголовы, — признал Финнерак. — В лагере №3 была дюжина. Не боялись ни боли, ни смерти, ни Человека Без Лица — что страшнее ежедневного ужаса лагерной жизни? О, из этих получились бы лихие бойцы! Отчаяние раскрепощает человека — что ему кандалы, что ему ошейник? Он свободен! Дайте мне ополчение сорвиголов, бравую вольницу — рогушкоев след простынет!»

«К сожалению, — сказал Этцвейн, — лагерь №3 больше не существует. Что вы предлагаете? Подвергать тысячи рекрутов унижениям и мукам до тех пор, пока им жизнь не станет страшнее смерти?»

«Разве нет другого способа освободить людей? — Финнерак почти кричал. — Я знаю такой способ — никто не смеет о нем заикнуться!»

Миаламбер не понимал, Дайстар догадывался. Только Этцвейн хорошо знал, о чем говорит Финнерак. Как всякий каторжник, он ненавидел ошейник, с его точки зрения — главное средство порабощения и пытки.

Четверо сидели молча, задумавшись над страстным призывом Финнерака. Прошла пара минут. Этцвейн произнес — тоном теоретика, высказывающего труднодоказуемую гипотезу: «Предположим, ошейники можно было бы снять — что тогда?»

Финнерак сидел с каменным лицом, не снисходя до ответа.

Дайстар ударил кулаком по столу и таким образом впервые принял участие в разговоре: «Пусть только свалится с шеи это скотское ярмо — я с ума сойду от радости!»

Миаламбер казался ошеломленным — и допущением Этцвейна, и реакцией Дайстара: «Как это возможно? Ошейник определяет цивилизованного человека, символизирует ответственность перед обществом!»

«Нет никакой ответственности перед обществом! — твердо сказал Дайстар. — Ответственность — добровольный долг. У меня нет долгов, я даю не меньше, чем беру. Следовательно, никто не вправе ничего от меня требовать».

«Неправда! — воскликнул Миаламбер. — Эгоистическое заблуждение! Каждый человек в неоплатном долгу перед миллионами других: перед всеми, кто делает его жизнь приятной и безопасной, перед погибшими героями, изобретателями и мудрецами, подарившими миру плоды своего ума, язык, традиции и музыку, перед технистами, построившими звездолеты и тем самым позволившими предкам найти убежище на Дердейне. Прошлое — волшебный ковер из мириадов переплетенных нитей. Каждый человек — еще одна нить бесконечной пряжи, бесценная в сочетании с другими, бессмысленная по отдельности».

Дайстар великодушно уступил: «Я ошибся — вы совершенно правы. Однако ошейник отвратителен, как всякое насилие. Зачем принуждать порядочного человека к порядочности? Зачем внушать цивилизованным людям, что они животные, обреченные грабить и убивать без постоянного присмотра?»

«На месте Аноме, — спросил его Этцвейн, — как бы вы решили этот вопрос?»

«Упразднил бы ошейники. Свобода — лучшее средство убеждения. Свобода, а не страх».

«Свобода? — Миаламбер заговорил с необычным для него волнением. — Я свободен — настолько, насколько это целесообразно! Я делаю, что хочу — в рамках, установленных законом. У воров и убийц, разумеется, нет свободы красть и убивать. Что защищает порядочного человека от воров и убийц? Ошейник!»

Дайстар снова признал правоту юриста, но своей правоты не уступал: «Я родился без ошейника. В тот проклятый день, когда цеховой старшина Санреддин окольцевал мне шею, камень лег на мою душу. С тех пор я ношу неизбывную тяжесть».