Орсон Кард - Песенный мастер

— Здесь дело в принципе. Мы или организованные, или же нет.

Поэтому главный повар сообщил снабженцу, а снабженец сообщил охране, та же спросила у привратницы, что она тут, черт подери, вытворяет.

— Он голодный и, по-видимому, очень бедный.

— И как долго это уже творится?

— Месяца три, где-то так. Нет, чуточку больше.

— У нас здесь не гостиница. Нужно будет вежливо попросить, чтобы он убирался. Зачем он сюда пришел?

— Чтобы встретиться с Песенным Мастером из Высокого Зала.

— Избавься от него. Больше никакой еды. Вежливо, но решительно. В конце концов, именно ты у нас привратница.

В связи с этим, привратница очень вежливо сообщила старику, что ему уже больше нельзя питаться в Певческом Доме. Он ничего не ответил. Только сидел в приемном помещении. Через пять дней привратница обратилась к начальнику охраны.

— Он собирается умереть с голоду.

Начальник охраны сам спустился вниз, чтобы поговорить со стариком.

— Чего ты хочешь?

— Я пришел встретиться с Песенным Мастером из Высокого Зала.

— Ты кто такой?

Ответа не было.

— Не пропускаем к ней лишь бы кого. Она очень занята.

— Она обрадуется, когда меня увидит.

— Сомневаюсь. Ты понятия не имеешь, что здесь происходит.

Снова на это никакого ответа не было. Или старик усмехнулся? Начальник охраны был слишком раздражен, чтобы беспокоиться еще и этим. Вот если бы старик вел себя настырно или шумел, его можно было бы убрать силой.

Но здесь, по мере возможности, силы старались не применять, а поскольку пожилой мужчина явно собирался остаться в прихожей, пока не умрет с голоду, начальник охраны отправился в Высокий Зал переговорить с Ррук.

— Раз уж он так обязательно желает меня видеть, и раз выглядит не грозно, то он должен встретиться со мной.

Вот почему Ррук спустилась по лестнице и через лабиринт помещений добралась до комнаты ожидания, где сидел пожилой мужчина.

В ее глазах он был красивым. Понятное дело, весь в морщинах, но глаза его были, одновременно, мудрыми и невинными, как будто бы все видел и все простил. Уста, которые приоткрылись в улыбке при ее появлении, выглядели по-детски. На его коже, прозрачной от старости, но, тем не менее, грубоватой по сравнению со снежно-белыми волосами, не было ни малейшего пятнышка. Морщины, образовавшиеся, скорее, от боли, чем от смеха, пропахали на лице всю историю его жизни. Старик открыл свои объятия Ррук.

— Ррук, — произнес он и обнял ее.

Она же, к изумлению привратницы и начальника охраны, ответила ему:

— Анссет. Ты возвратился домой.

Существовал лишь один Анссет, который мог вернуться в Певческий Дом. Для привратницы Анссет — это было то дитя, которое так прекрасно пело перед своим отъездом. Для начальника охраны, который его не знал, Анссет был императором Вселенной.

Для Ррук он был любимым приятелем, по которому она тосковала и которого горько оплакивала, когда он не вернулся домой шестьдесят с лишним лет назад.

4

— Ты изменился, — сказала Ррук.

— Ты тоже.

Ррук сравнивала нынешнюю себя с неуклюжим ребенком, которым была раньше.

— Не так уж сильно, как думаешь. Анссет, почему ты не сказал им, кто ты такой?

Анссет оперся на одну из ставней Высокого Зала.

— Если я скажу привратнице, кто я такой, то через десять минут весь Певческий Дом будет знать, что прибыл. Ты согласишься принять меня, а через несколько дней отведешь меня в сторону и скажешь: «Тебе нельзя здесь оставаться».

— Нельзя.

— Но я остался, — ответил на это Анссет. — В течение нескольких месяцев. Я еще не настолько стар, но мне кажется, что снова переживаю собственное детство. Дети прекрасны. Когда я был в тех же годах, то не знал об этом.

— И я тоже.

— Они тоже этого не знают. А ты знаешь, они бросаются хлебом, пока кухарка не смотрит. Ужасное нарушение Самообладания.

— Дети не могут поддерживать абсолютного Самообладания. По крайней мере, большинство их.

— Ррук, меня так долго не было. Позволь мне остаться.

Та отрицательно покачала головой.

— Не могу.

— Почему же? Я могу делать то, что делал. Разве это как-то помешало вам? Просто, относись ко мне, как к очередному Слепцу. Ведь я такой и есть. Певчая Птица, которая вернулась домой и не может обучать.

Ррук слушала его, и ее кажущееся спокойствие маскировало все большее внутреннее кипение. Да за месяцы, проведенные в Доме, он никому не нанес вреда, тем не менее, это противоречило традиции.

— Да плевать мне на традиции, — заявил Анссет. — Моя жизнь не была полностью обычной.

— Эссте постановила…

— Эссте нет в живых, — возразил Анссет жестко, но Ррук обнаружила след ласки в его голосе. — Теперь в Высоком Зале правишь ты. Эссте любила меня, но вот сочувствие было уже не в ее стиле.

— Эссте слышала, как ты пытаешься петь.

— Я не могу петь. И я не буду петь.

— Тем не менее, ты поешь, даже не осознавая того. Когда ты говоришь, мелодии твоего голоса выражают больше, чем многие из нас пытаются выразить в песне.

Анссет отвел взгляд.

— Ты не слышал собственных песен, Анссет. Слишком многое ты пережил за последние годы. А точнее, в первые годы жизни. Твой голос наполнен далекими мирами. Он наполнен слишком болезненными воспоминаниями и бременем ответственности. Каждый, кто тебя услышит, поддастся твоему влиянию.

— Ты боишься, что я испорчу детей?

— И учителей. И меня.

Анссет задумался.

— До сих пор я молчал. И я могу сохранять молчание. Я могу быть немым в Певческом Доме.

— И как долго ты выдержишь?

— Но ведь я же могу поискать одиночества. Разреши мне свободно входить и выходить из Певческого Дома, позволь мне путешествовать по Тью, когда я почувствую потребность говорить, а потом возвращаться домой.

— Это уже не твой дом.

И вот тут Самообладание отказало полностью, и Анссет начал умолять, лицом и голосом:

— Ррук, здесь мой дом. В течение шестидесяти пяти лет здесь был мой дом, хотя мне и запретили возвращаться. Я пытался не возвращаться. Слишком много лет я правил во дворце. Я жил среди людей, которых любил, но, Ррук, как долго можно прожить без этих камней?

И рук вспомнила свой собственный ангажемент певицы, годы, проведенные на Умусувее, где ее любили и баловали, где она называла своих покровителей отцом и матерью; тем не менее, когда ей исполнилось пятнадцать лет, она радостно возвращалась домой, поскольку джунгли бывают красивыми и сладостными, но эти холодные камни сформировали ее душу, и она не могла вынести слишком долгого расставания с ними.