Евгений Войскунский - Девичьи сны (сборник)

– Хотите еще чаю? – предлагает Ася. – Я сразу поняла, что вы изобретатель. Выходит, можно делать и пальто, и другие вещи, и они все время будут как новые?

– Можно делать и пальто. Ну, я пойду.

– Опять будете работать всю ночь?

– Поработаю немного.

У себя в комнате Круглов, не зажигая света, стоит у открытого окна. Налетает ветер, колышутся ветки, шуршат листья в саду.

– Шел высокий человек маленького роста, – бормочет он. – Весь кудрявый, без волос… – И после паузы: – Господи, что творится со мной? Что за жизнь я прожил?.. – И, еще погодя немного: – Нет, нет, не ропщу. Было интересно жить… Я выжил в войну, я был молод, и беден, и весел, как и полагается уважающему себя студенту. Я был влюблен…

По необозримо длинному коридору второго этажа университета бегут двое. Круглов – в морском синем кителе и широченных клешах. Маша – в пушистом розовом жакете и серой юбке, оживленная, смеющаяся. Кончилась вторая двухчасовка, из аудитории высыпают в коридор студенты. Тут много гимнастерок, флотских фланелевок. Круглова то и дело окликают:

– Круглов, куда мчишься?

– Эй, морячок, займи место в столовой!

– Юра, постой! В четыре – заседание профкома…

Он отмахивается, отшучивается.

– Маша! – окликают и девушку. – Говорят, у тебя самый лучший конспект по диамату. Одолжи, а?

– Маш, завтра вечер танцев в «Пятилетке», пойдем?.

А на Университетской набережной – солнце, ветер, весна. Возле газетного киоска старушка торгует мимозой. Круглов покупает веточку, преподносит Маше.

– Спасибо, рыцарь, – улыбается она. – А теперь посчитай, сколько у тебя осталось копеек: хватит на ужин?

– На кефир хватит.

– Не хочу кефир! Хочу отбивную в «Квисисане».

– Мы сидели в «Квисисане», у меня блоха в кармане!

– Не остроумно. Ну, ты на работу?

– Да. – Круглов припустил к трамваю. – Вечером приду! – кричит на бегу. – Жди меня, и я приду!

Он стоит на задней площадке трамвая и смотрит сквозь стекло на Машу, оставшуюся на остановке.

– Это в каком же происходило году – да, в пятидесятом. Я учился на последнем курсе биологического факультета. Я был, знаешь ли, переростком. Война и послевоенная сверхсрочная служба на флоте сильно задержали меня. Лет на десять. Ну да, мне шел тридцать второй год. В таком возрасте руководят стройками, командуют кораблями. А я еще ходил в студентах, жил в общежитии. Вообще-то были в Ленинграде родительские две комнатки в густонаселенной квартире. Мой отец погиб на фронте, мать не выдержала первой блокадной зимы. Нина, моя сестра, в сорок шестом вышла замуж за военврача Черемисина, через год родила сына – твоего отца, Игорь, – и в наших смежных комнатках стало тесно. Я ушел в университетскую общагу на Добролюбова.

Жить на одну стипендию, знаешь ли, трудно. Особенно когда влюблен в красивую однокурсницу и хочется не выглядеть в ее глазах полунищим олухом. Я подрабатывал на жизнь в Физиологическом институте, там была у нас предвыпускная практика, и там же я устроился лаборантом. Моим руководителем был кандидат наук Штейнберг – человек жесткий, насмешливый. Однажды я поделился с ним своими мыслями насчет перевода постепенного износа клеток в ступенчатый. Леонид Михайлович высмеял меня, назвал мою идею завиральной. Как раз в то время у него произошли неприятности…

В лаборатории Круглов, в белом халате, стоит у сетчатой клетки с парой кроликов. Палочкой придвигает капустные листья к одному из них, а тот лишь вяло шевелит ноздрями, сидит безжизненно.

– Ешь, ешь, братец, – уговаривает вполголоса Круглов. – Что это ты кочевряжишься? Смотри, как твоя подружка рубает. Ешь, ушастенький, вкусная же зелень. Ну?

– И этот подыхает, – говорит, подойдя к клетке, научный сотрудник Данилов, очкарик средних лет. – Слышите, Леонид Михайлович? – обращается он к Штейнбергу, сидящему на краешке стола. – Подыхает тридцать четвертый.

Штейнберг, лысоватый, с худым, резко очерченным лицом, не отвечает. Он читает «Физиологический журнал», хмурится, ногой покачивает.

– Дозу надо изменить, – говорит Данилов. – Или вовсе от солей магния отказаться. Слышите?

Штейнберг отбрасывает журнал, ворча:

– Непотребщина, словоблудство… А еще членкор!

– Вы о чем, Леонид Михайлович?

Штейнберг подходит к клетке, смотрит на обреченного кролика.

– Н-да… Похоже, что теперь за физиологию взялись. Вон, полюбуйтесь. – Кивок в сторону брошенного журнала. – Статья Колесникова о нервной трофике. Автор уважаемый, ждешь от него нового слова. А в статье ничего путного. Неясные обвинения тем, кто отступает от павловского учения. И похвальба. Дескать, наш Павлов доказал на собаках изменение питания сердечной мышцы под влиянием нервов раньше, чем англичанин Гаскелл – на черепахах… Да, дозу рассчитать придется заново, но от фторида магния пока не откажемся.

– А обвинения – кому? – спрашивает Данилов.

– Кому-то. Без фамилий. Черт-те что. Функция у науки, что ли, изменилась?

– Что вы имеете в виду, Леонид Михайлович?

– Что имею в виду? А вот что, – рубит Штейнберг. – Имею в виду, что главной задачей науки стало не исследование жизни, а установление приоритета. – Он проходит к своему столу, садится. – Юра, дайте журнал наблюдений. Как ребятишки, – ворчит он, – которые во дворе хвастают, чей папа сильнее. Еще можно стерпеть, когда газетчики этим хвастовством развлекаются. Но когда ученые мужи то же талдычат в научном журнале, это ни к черту не годится. Капуста породила брюкву…

Штейнберг листает журнал, положенный перед ним Кругловым.

– Смотрите, какой вчера был подскок содержания ATФ. А сегодня что?

– Я еще не взял пробу, – говорит Круглов. – Не успел. Да и так видно, что резкое снижение. Кролик почти не двигается.

– «И так видно»! С такой методикой наблюдений, Круглов, вам не в ученые надо, а в шоферы.

– Леонид Михайлович, вы… полегче, пожалуйста. Я ведь тоже могу… по-боцмански ответить.

– По-боцмански? – заинтересовался Штейнберг. – А ну-ка давайте. Давайте, давайте!

– Не хочу. Боюсь, штукатурка обвалится… Вы же знаете, у меня скоро защита диплома, я кручусь, еле успеваю там и тут.

– Надо успевать, – жестко говорит Штейнберг. – Вся штука жизни в том, чтобы успеть дело сделать.

– Замечательная мысль. – Круглов начинает подготовку к взятию пробы. – Я запишу ее на манжете.

В лабораторию стремительно входит Рогачев.

– Привет, коллеги!

– Здравствуй, Глеб, – отвечает Штейнберг. – Кончили заседать?

– Какое там! Драка только начинается. Завтра еще целый день.

– Ну и кого бьют?

– Да трудно сказать. Вирхова – вот кого беспощадно…