Павел Корнев - Мир фантастики 2010. Зона высадки

Рахимов помалкивал, внимательно и с опаской поглядывая по сторонам. Было очевидно, что он предпочел бы давить мурашек в более защищенной от упырей обстановке. Ездовой же то и дело оборачивался, говоря:

— А как их вчера привезли, то и свалили в тени за управой. И жилы у всех прокушены, у кого где. А товарищ Деримедведев оглядел их и говорит: могли, мол, медицинскими иглами кровь выкачать. Чтобы запутать следствие и на нежить свалить.

Егор догадался, что речь идет об умерщвленных продотрядовцах и активистах.

— Так мы на них завтра конницу, если доказательств не предоставят. Пьяницы против конницы не устоят.

Ездовой, видимо, эту тему намеренно развивал, чая новых подробностей. Тема, что и говорить, захватывающая, только Егор ее не поддержал, и ездовой, отчаявшись разговорить пассажира, полностью сосредоточился на вождении. Так что до Пьяного Поля домчали в двадцать минут.

— Заворачивай, — велел ездовому осторожный Рахимов, едва показались крайние избы.

— Я уж до самого сельсовета довезу, — сказал ездовой, более ответственный и менее оробелый, нежели пулеметный стрелок.

Насколько помнится, эту улицу длиной в полверсты пересекали еще три, поменьше. Перекресток со второй из них, являясь центром села, образовывал просторную утоптанную площадку с деревянной церковью и колокольней с колоколом на ней. В него и грянем, если висит еще.

Словно ради того, чтоб развеять эти сомнения, послышался торопливый монотонный звон. То ли кто-то народ собирал, то ли упырей отпугивал.

Сельсовет, скорее всего, в бывшей волостной управе. То есть тоже в центре села.

Ни живой души не попалось на улице. Ни один пес не взбрехнул. Только под ветлой у ближнего к церкви плетня стояла баба и смотрела из-под руки на колокольню.

Ездовой ссадил пассажира возле церкви и, лихо, по-буденновски, развернувшись, рванул назад. Из-за щитка «максима» выглядывали бдительные глаза пулеметчика.

Напротив церковки стоял дом, выглядевший по-купечески. Был он на каменном фундаменте и, вероятно, имел подвал — иначе что это за окошечко над самой землей, выходящее на юг, то есть в сторону улицы? Над дверью висела самодельная вывеска: «Сельсовет». Навес над крыльцом украшало полотнище. Древко красного флага было свежеоструганное. Не долее, чем месяц висит.

Если прямо по улочке пуститься на юг, то верст через десять упрешься в усадьбу господ Воронцовых. Ныне сгоревшую, разоренную и, вероятно, уже забывшую своих гостеприимных хозяев, убиенных местными жителями летом семнадцатого — Викентия Владимировича, Валерию Александровну и Нину, Ниночку Воронцову, чьи глаза так честно, так часто лучились, а волосы были, действительно, воронова крыла.

В трех-четырех верстах на западе, за околицей, протекала река, а за нею рос лес. Выше по течению имелась мельница и запруда, а на другом берегу, у самой запруды была заимка Сухая Лохань. Там жил да был мужичок, лесовичок, рыбу ловил, возил продавать в усадьбу, а то и в уезд, да попутно занимался кустарным скорняжным промыслом. А по эту сторону, куда ни кинь-глянь, простиралась хлебная Русь.

Георгий и не заметил, как прекратился звон. Только, когда из притвора вышел священник — дверь скрипнула — он обратил внимание на тишину. Поп его тоже увидел, но на человека, вооруженного столь основательно, смотрел неприветливо.

— По какому случаю звон? — спросил Георгий.

Поп промолчал. Почуял неладное, долгополый?

— Так каков будет ваш ответ? — не отставал Георгий.

— Мой ответ в твое отверстие не пролезет, — хмуро ответил поп и отвернулся от человека с ружьем. С пулеметом, если быть досконально точным.

— Что ж, будем знакомы: Егор, — сказал ему в спину Георгий.

Дверь притвора противно скрипнула. Петли, что ль, смазать некому?

К бабе, что давеча пялилась на колокольню, примкнули еще две. Приблизились.

— Народ сгоняют опять…

Вообразили, что ради Георгия перезвон. Хотя он и сам собирался воспользоваться колоколом — не ходить же по домам, не сгонять на площадь мерзавцев по одному.

— Чай, серчать на нас будете? — спросила та, что первой голос свой подала. — Так то не наши ваш отряд порешили.

Серчать, промолчал Георгий. Еще как буду.

— Вы бы лучше нас от упырей избавили, гражданин пулеметчик, — сказала вторая. — От тех, что в бывшей усадьбе живут.

— Ни в какой не усадьбе. На мельнице, — возразила первая баба.

— На мельнице — черт, а эти — на заимке, в Лоханке, прячутся, — вступила третья.

— На мельнице, — упиралась первая. — Падалью там воняет.

Мельница… Наверное, и мельницу разорили, раз уж бесы обосновались в ней.

— Серой воняет на мельнице, а не падалью. А падалью на заимке. Там они, там…

— На заимке дохлой рыбой смердит. И шкурами. Дохлыми.

— В усадьбе. И следы в усадьбу ведут.

Но Георгия не заинтересовали эти вонючие версии. Да и бабы вопреки всяким ужасам не выглядели смертельно напуганными.

— А они баб не трогают. Только мужиков, — словно комментируя данное наблюдение, сказала одна из них.

— Вон твой как раз тащится, лыку не вяжет от страха. А ведь справный был мужик.

— Справный. У справных мужиков бабы всегда затюканные. Я затюканная, по-твоему, да?

От справной жизни у мужика остался городской пиджак, накинутый на голое тело. Из кармана торчала бутыль — как атрибут жизни пропащей, нынешней. Карман приходилось придерживать, чтобы пиджак не съезжал. Горло бутыли было закупорено деревянной затычкой. Кроме того, на лице мужика прочно застыла гримаса брезгливости, словно его однажды передернуло от отвращения к жизни, да так и оставило. Приближаясь, он всё что-то бубнил неразборчиво, бия себя правой рукой в грудь, и лишь в конце неожиданно внятно молвил:

— Как хотите, а я отсюда долой. В Кострому… Му… Понял? — Он выдернул пробку и хлебосольно ткнул бутылью в Георгия. — Ну?

Дом, что стоял за спиной, смутно тревожил. Словно взгляд в спину. Нельзя оставлять за спиной подозрительные помещения. Он вошел в сельсовет.

Первое, что бросалось в глаза, — остатки вчерашней еды. На полу, под перевернутым столом, на подоконнике. Почти половину пола занимал опрокинутый канцелярский шкаф — паутиной кверху, лицом вниз. На стене, в том месте, где он стоял, — квадрат пыли. Крови нет. Тихо, невероятно тихо внутри. Звуки с улицы не проникали. Только слышно, как две-три мухи жужжали над подоконником. И трупный запах присутствовал, но был едва уловим. На секунду ему почудилось, что под полом скребется что-то, но шорох не повторился. Тихо.

Соседняя комната оказалась совершенно пуста от мебели. Только к стене был прислонен портрет — очевидно, последнего императора. В паутине и патине[11]. С развороченным прицельной стрельбой августейшим лицом.