Федор Чешко - На берегах тумана

До чего же простой казалась жизнь после матушкиных наставлений! Будь хорош, послушен, накрепко затверди Мудрые Заповеди, и все само собой сложится счастливо, за тебя станет просить могучих сам всеобщий Заботливый Поводырь, его первосвященство господин Адмирал (нет, не Адмирал Флота, а другой, непонятный, который не ходит в море, но почему-то может влиять даже на благоволение Ветров). И после смерти ты удостоишься вечного жития в райских высях, где нет ни забот, ни огорчений, ни боли, где единственным твоим делом станет взращивание дивных лазурных роз.

С этих-то роз и свалился в детскую душу первый червячиш-ко сомнения — уж очень нудным показалось райское существование. А потом... Чем дольше приходилось жить, тем чаще обнаруживались всякие несуразности, которые матушка объяснить не могла.

Слишком рано и не из чьих-то рассказов пришлось Нору узнать, что бывают случаи, когда нельзя не нарушить Заповеди. Слишком рано он понял, что есть многое, ради чего стоит пожертвовать надеждой на райские выси. Да и верно ли, будто в эти самые выси непременно попадают одни лишь праведники? Вряд ли. Если жизнь чаще всего бывает несправедлива, то и от посмертного существования особой справедливости ждать не приходится — догадка из тех, которыми опасно делиться даже с друзьями.

И все-таки Нор иногда до слез жалел о том мире, в который неколебимо верила матушка. Жалел и одновременно ненавидел его лютой ненавистью, потому что мир этот, как всякая мечта доброго бесхарактерного человека, был возмутительно нереален.

Проще простого сказать: «Всегда нужно поступать хорошо». А вдруг твой поступок окажется хорош для одного человека, но плох для другого? Хорош для Рюни и плох для какого-нибудь Сарпайка — тут, конечно, и думать нечего. А вот если для одной только Рюни и плох, и хорош сразу — тогда как?

Почтенный дядюшка Лим просил повременить со сватовством до граничного возраста; Нор понял его правоту и обещал. Только на пользу ли девушке пойдет такое обещание? Она уже не дитя, и промедление чревато для нее принудительным замужеством. На запоздалое безбрачие префектура ни за что не станет смотреть сквозь чубчик: оскудение людьми может убить Арсд куда скорее, чем Пенный Прибой. Даже парням, как выяснил Сатимэ, уже позволено не дожидаться того дня, когда боль в проколотых мочках внушит им сознание своей полноценности и гражданского равенства. А уж о девицах все тот же юриспрудент объяснил ясней ясного: четырнадцати лет от роду каждая обретает способность рожать здоровых детей, значит, по достижении этого возраста быть замужем пристойно и — более того — крайне желательно. Если двумя годами позже ее признают идиоткой, то отлучить потомство от человечества не составит никакого труда — это меньшее зло, чем неоправданно затянувшаяся бездетность. Поэтому с каждым днем крепнет угроза того, что в конце концов судьбу Рюни решат не батюшка с Нором, а исполнительные порученцы Префекта.

Нор доводил себя до отчаяния подобными размышлениями. Работа, которую находил для парня дядюшка Лим, совершенно не обременяла голову, и поэтому туда лезли всяческие опасения, догадки и — что хуже всего — вопросы. Этого добра уже набралось выше бортов. Нор бы предпочел вместо новых получить хотя бы пару ответов на старые, но говорят, будто желания непременно сбываются только у нашедших цветущую водоросль да еще у круглых дураков. Никаких цветов на водорослях парень сроду не видывал, и лишнее доказательство собственного ума казалось ему теперь слабым утешением.

Проходили дни — унылые, серые, одинаковые, словно упряжные ослы. Измученный плохими предчувствиями, Нор однажды пытался заговорить с кабатчиком о судьбе его дочери, но почтеннейший Сатимэ оказался чересчур ловок: от беседы не уклонился, но ничего путного не сказал. Он только вздыхал жалобно и вообще выглядел так, будто бы сборщик податей нагрянул в заведение во время подсчета дневной выручки.

Нор рассчитывал порасспрашивать кое о чем Задумчивого Краба. Например, не знает ли он, что за старик живет на Горшечной улице, и почему этого старика один орденский иерарх слушается, хоть и с видимой неохотой, а другой при многих свидетелях наименовал бесом во плоти? А если Краб сам не знает ответа, то, может быть, он посоветует кого-нибудь знающего? Однако Задумчивый Краб Крело избежал расспросов. Точнее, не избежал, а убежал. После той ночи, когда Нор вернулся в таверну и делил комнату со своим школьным приятелем, они больше не виделись. Крело даже не стал просить расчет, он просто собрал свои вещи и ушел. Что ж, вероятно, у него имелись основания для такого поступка. Нор не счел себя вправе без спросу соваться в чужие дела, да и своих забот было у него предостаточно. Например, Рюни. Нельзя сказать, что девушка сторонилась Нора, вот только никак не удавалось побыть с нею вдвоем дольше чем несколько мгновений. Все дела да дела, от рассвета до вечера, и даже если выпадала удача заниматься чем-нибудь вместе, то рядом (ну прямо наваждение какое-то!) обязательно крутился кто-либо из прочих работников. Нор смотрел на них зверем, однако проку от сверкания глазами не было никакого. Более того, в комнате, где обычно спала девушка, внезапно обнаружилась некая болезнетворная плесень, и дядюшка Лим спешно определил дочери новое место — каморку, попасть в которую можно лишь через родительскую опочивальню. После этого парень окончательно уверился, что осторожный кабатчик не вполне доверился его обещанию.

Дважды появлялся в таверне угрюмый человек в просторной желтой одежде. От его рук — бледных, испещренных цветными пятнами — пахло резко и странно. Он долго, с напряженным интересом рассматривал Нора; извинившись, трогал его виски и что-то считал про себя, а потом уходил беседовать с Сатимэ. Парню удалось подсмотреть, как он передавал кабатчику странные крохотные конфетки, которыми дядюшка Лим усердно пичкал по четыре раза в день все свое семейство, Нора и кое-кого из работников. Спрошенный напрямик, хозяин таверны признался, что этот угрюмый визитер — лекарь. Оказывается, орденское начальство имеет основания подозревать, будто побывавшие в Прорве Рюни и в особенности Нор могут тяжело заболеть, причем болезнь способна перекинуться на тех, кто питается вместе с ними. Больше Сатимэ ничего не знал, только добавил, что первый раз лекаря прислали к нему за день до возвращения дочери. Нора услышанное и напугало, и обрадовало. Подхватить зловредную болячку ему не хотелось (еще меньше хотелось, чтобы ее подхватила Рюни), но... Орденские иерархи знают, чего следует опасаться вернувшимся из Прорвы. Значит, кто-то уже возвращался?! Может, все-таки удастся выведать хоть что-нибудь о том кусочке собственной жизни, который был сожран серым Туманом?