Майк Резник - «Если», 2002 № 04

— Ив зернах. И молотый. И растворимый одесский, — ласково подтвердила секретарша, еще шире расставляя ноги.

— Так сварите по чашечке, — облегченно распорядился Федор Иванович. — И принесите пару банок отдельно. В зернах и растворимого.

И после того, как кофе был выпит, а деловой разговор закончен, Федор Иванович молча пододвинул ко мне банки. Презент, догадался я. И прочел в торжествующих глазах партийного секретаря: «У нас нет кофе! На, выкуси, падла, антисоветчик! Вот он кофе, перед тобой! Видите ли, кофе у нас нет!»

«Великий Краббен» вышел в Новосибирске в октябре 1983 года.

Вышел он тиражом в 30 000 экземпляров и сразу пошел в продажу. Но торговали книгой недолго, уже на другой день специальным приказом Госкомиздата РСФСР весь тираж был отозван из магазинов и свезен на склад. Я, правда, успел купить пару пачек у знакомого грузчика — за бутылку. Позже соседка по дому, оказавшаяся невольной свидетельницей (а может, и соучастницей) указанного действа, рассказала мне, что прежде чем отправить книгу под нож, ее везли в артель слепых. Слепые срывали с книги твердый переплет. Мудрое решение, ведь не литерами азбуки Брайля были набраны похождения Серпа Ивановича Сказкина — бывшего алкоголика, бывшего бытового пьяницы, бывшего боцмана с балкера «Азия», бывшего матроса портового буксира «Жук», бывшего кладовщика магазина № 23, того, что в селе Бубенчиково, бывшего плотника «Горремстроя» (Южно-Сахалинск), бывшего конюха леспромхоза «Анива», бывшего ночного вахтера крупного научно-исследовательского института, наконец, бывшего интеллигента («в третьем колене» — добавлял он сам не без гордости). Простой и отзывчивый человек Серп Иванович Сказкин наткнулся в кальдере Львиная Пасть на дожившего до наших дней плезиозавра. Доисторическая тварь гналась за Сказкиным, но Серп Иваныч умел делать ноги.

«Кто сказал, что Серп не молод?» Невинная шутка была признана надругательством над символикой страны. Разводясь с женой, Серп Иванович рубил китайские пуховики бельгийским топориком, крушил тайванским ломиком чешскую мебель. «В то время как в Египте, в Уругвае, в Чили, в Южной Корее томятся в мрачных застенках борцы за мир, истинные коммунисты, чистые люди, — писал официальный рецензент Госкомиздата РСФСР, — Прашкевич требует свободы узникам Гименея!» Ну и все такое прочее.

Повесть кончалась вполне пророческими словами: «Что касается профессора Иосинори Имаидзуми, профессор пока молчит. Но и тут я настроен оптимистично: почта будет. Кому-кому, а уж профессору Имаидзуми вовсе не безразлична судьба Великого Краббена. — И дальше заключительная фраза: — Лишь бы в это дело не вмешалась политика».

Михаилу Петровичу Михееву нравилась моя фантастика, но «Великого Краббена» он осуждал. «Смотри, — корил он меня. — Краббен лишил тебя работы, тебя не печатают, ты попал в черный список Госкомиздата. — И спрашивал: — Зачем дразнишь собак? Зачем написал еще этот рассказ?» Он имел в виду рассказ про выведенный лысенковцами новый вид кукурузы. Точнее, не выведенный, а воспитанный. Крайне агрессивный, он должен был сам защищать себя от морганистов-вейсманистов, но произошел сбой, и новый вид кукурузы активно защищал себя от колхозников.

Действительно…

16 января 1987 года (целую эпоху назад) Михаил Петрович приехал в Академгородок. Империя еще не рухнула, и Литературный клуб Дома ученых имел возможность приглашать писателей из любого города. Приезжал Карен Симонян (Ереван), Теодор Гладков (Москва), Марк Сергеев (Иркутск), Михаил Карбышев (Томск), члены редакции знаменитого журнала «Химия и жизнь» (Москва) — Ольгерт Либкин и Михаил Гуревич с примкнувшим к ним писателем Виталием Бабенко. Было морозно, дул жесткий ветер. Люди собирались неспешно.

— Мартович, — сказал Михеев, расхаживая на фоне черной доски, вмонтированной в стену Малого зала. — Давай спустимся в столовую и выпьем кофе. — . И как человек в высшей степени обязательный предупредил: — Если даже никто не придет, я выступлю перед тобой. — Вынув изо рта крошечную трубку (на моей памяти он ни разу ее не раскурил), он заметил: — Брехт утверждал, что детектив нужно писать весело.

Это он уже отвечал на вопрос, почему перестал писать фантастику.

— Не хватает знаний, Мартович, — объяснил он уже в столовой. — Фантастику должны писать люди, разбирающиеся в науке. Фантастику всегда писали люди, разбиравшиеся в науке. Не знаю, как у иностранцев, но у нас так. Обручев — геолог, Сергей Беляев — медик, Ефремов — палеонтолог, Казанцев — инженер, Днепров — физик, младший из Стругацких — астрофизик. Чтобы писать фантастику, надо иметь научный склад ума, а я всего лишь электрик. Я умею возиться с техникой, но и все, не больше. Вообще, Мартович, милицейские сюжеты милей философии. Зачем писать фантастику, если я не ничего не смыслю в науке? Перед Ефремовым, Мартович, я даже робею. Это, по-моему, уже и не фантастика. Это просто очень умный человек разговаривает с тобой, из воспитанности предполагая, что ты знаешь столько же. А я столько не знаю. И словарик изобретенных им терминов помочь мне не может. Если честно, Мартович, я самым позорным образом очень многого не понимаю из того, что написано в «Туманности Андромеды».

Подумав, он вздохнул:

— Да, может, мне этого и не надо. От фантастики, Мартович, меня отпугнул Евгений Рысс. Был такой писатель. Прочитав мою книгу «Тайна белого пятна», он написал ужасную рецензию о «каких-то там дурацких провалах в Восточной Сибири». Я, конечно, никогда не был знатоком геологии, но Евгений Рысс доказал, что я дурак. А вот геологам моя книга нравилась.

Народ собирался медленно, мы не спешили в зал.

— Я рос сам по себе, Мартович. В тридцатые годы работал монтером в электроцехе в Бийске, о фантастике не думал, но с удовольствием читал ее. А писал стихи. Ну, знаешь, типа «В фабкоме встретились шофер и комсомолка». А однажды на свадьбу друга сочинил песню «Есть по Чуйскому тракту дорога» про шоферюгу Кольку Снегирева. Песню запели, многие считают ее народной. А тогда пришлось поволноваться. Городская газета напечатала статью о плохом состоянии алтайских дорог, о частых авариях, о плохой дисциплине среди шоферов. Да и какой может быть дисциплина у шоферов, писала газета, если поются такие песни, как «Есть по Чуйскому тракту дорога»? А однажды на работе крикнули: «Михеев, в особый отдел!» Я шел, Мартович, и ноги у меня дрожали. Из особого отдела куда угодно можно было отправиться. Скажем, этапом по тому же Чуйскому тракту. Вошел в кабинет, снял кепку, молчу. Особист в форме тоже долго смотрел на мои оттопыренные уши и молчал. А перед особистом, Мартович, лежал листок с полным текстом песни. «Твоя работа?» — «Моя». — «Послушай, — громко сказал особист и даже ладонью прихлопнул по столу. — Ты же у нас поэт, Михеев! Может, отправить тебя учиться?»