Юрий Козлов - Проситель

Берендеев осатанело вцепился в ее кружевные, неожиданно легко (как по темному арахисовому маслу) поехавшие по бедрам трусы цвета "металлик". Странно, но открывшееся жадному взору Берендеева уже окончательно обнаженное тело Климовой не обнаружило видимых нарушений очертаний и объемов. Единственно, Берендееву почему-то не удалось сосчитать, сколько у нее на руке пальцев. Взгляд его отвлекся на иные сектора и сегменты женского тела. Климова предстала стопроцентно нормальной, пропорционально сложенной женщиной неопределенной (может быть, индейской?) расы.

- Я не боюсь смерти, - с гордостью произнес писатель-фантаст Руслан Берендеев, протягивая с ковра руки навстречу Климовой, которая, разгадав его маневр и нисколько его не убоявшись, подползала к нему по ковру на коленях, как истомленная страстью наложница, покрывая поцелуями (от ступней и выше) ноги господина, над которыми грозно размахивал шляпкой (как если бы внутри павильона дул сильный ветер) гриб-ствол. - Я готов умереть за моего Бога. Если ему нужна моя жизнь, пусть возьмет хоть сейчас! - гневно прокричал в стеклянный потолок Берендеев.

- Сейчас ты не в его власти... Но если ты вернешься под него, - донеслось до него сверху, - твое сознание будет высосано, в конечном счете оно уйдет в никуда, в навоз, превратится в смердящую, медленно истаивающую в ледяном астрале каплю. Оно будет столь же уродливо, немощно, изношенно и никчемно, как твое тело в старости... Из него высыплется все стоящее, как из драного ветхого мешка. Перед так называемым Страшным судом ты предстанешь в виде тлена, пыли и... ржавчины. А тлен, пыль и ржавчину, - по животу Климовой гуляла мышечная судорога, груди раскачивались, как маятники, несмотря на то что гриб-ствол сидел в ней как второй (не вполне гибкий) позвоночник, Климова обрушила мягко-плотные маятники на лицо Берендеева, - смахивают со стола тряпкой, сметают веником в угол, где тараканы и мыши...

Берендеев подумал, что не переживет этот neverending оргазм. Каждый атом его тела как будто существовал отдельно. Каждый атом его тела совокуплялся с атомом тела Климовой. Это была настоящая симфония оргазма, внутри которой, однако, мысль не плавилась, не утекала в никуда, как при суетливом земном совокуплении, но, напротив, обретала ясность и крепость кристалла, того самого цилиндра из льда, снега и... еще чего-то, летящего одновременно вверх, вниз и во все прочие стороны.

- Я предлагаю тебе свободу, которая остается неугасимой в мире, озаряемом светом миллиардов великолепных звезд, остается неугасимой потому, что никогда не считает себя чем-то большим, чем есть на самом деле, - всего лишь свечой. Ты сам сказал.

- Я люблю моего Господа! - крикнул Берендеев, чувствуя, как волна невозможного (для смертного человека) наслаждения смывает его с синтетического ковра на полу стеклянного цветочного павильона, уносит в пределы, где нет места несовершенным человеческим страстям, а есть место каким-то другим страстям, заставляющим галактики сворачиваться в кульки, а звезды - взрываться и насыпаться в эти кульки сладкими леденцами-астероидами. - Я хоть сейчас готов за него умереть! - Берендеев уже не вполне понимал, кому и зачем он это сообщает. В мире, где в данный момент пребывало его свободное (как пламя свечи) сознание, определенно не было Иисуса Христа. - Он прав... - опустошенно прошептал Берендеев, - какое бы решение насчет меня... и не только меня... ни принял... Прав всегда, везде и во всем...

Пока он произносил (или думал, что произносит) эти слова, Климова, подобно циферблату часов, совершила очередной оборот вокруг секундной стрелки (гриба-ствола). Прямо перед собой писатель-фантаст Руслан Берендеев увидел блестящие, исполненные печали, космические вороньи глаза, рябое в капельках (трудового?) пота лицо.

- Я говорила, что где два, там двести двадцать два пути, - вцепилась ему в плечи Климова, - но ты выбрал наихудший - третий путь...

- Третий? - Берендеев понял, что, если не проснется прямо сейчас, больше не проснется никогда.

- Между двумя жерновами, - медленно соскользнула, как ожившая (и не пострадавшая!) дичь с шампура, с гриба-ствола Климова. - Ты хочешь уйти, что ж, я не возражаю. Попробуй на чем-нибудь сосредоточиться... Да вот хотя бы на этом... - выдвинула ящик кассы, протянула Берендееву сиреневую с серебром купюру достоинством в... семнадцать рублей. Такие странные номиналы были в ходу в мире, управляемом прямыми потомками императора Христа. - Посмотри на нее, - сказала Климова, - прикажи себе проснуться.

Берендеев взял купюру, изумившись слишком уж подробному (в смысле деталей, таких, скажем, как светящиеся глаза кошки в лопухах) ночному пейзажу, на ней изображенному, и в следующее мгновение проснулся.

Но почему-то в казарме на железной койке, где спал, когда двадцать с лишним лет назад служил в армии. Считая дни до дембеля, он, помнится, подолгу смотрел в потолок, отслеживая взглядом трещину, удивительно напоминавшую своими извивами реку Миссисипи на карте. Точно такую же трещину на потолке (ту самую?) писатель-фантаст Руслан Берендеев увидел и сейчас, проснувшись.

- Теплее, - услышал он голос Климовой, - но еще не горячо.

Почему-то она оказалась в форме уже давно не существующей советской армии - с голубыми петлицами ВВС и с лычками младшего сержанта на погонах. Берендеев вспомнил вольнонаемную девушку-сержанта, выдававшую им денежное содержание в штабе дивизии. Ефрейтор Берендеев смотрел на нее во все глаза, получая денежное содержание, она же не видела его в упор.

Берендеев снова уставился на купюру и на этот раз проснулся окончательно.

То есть не проснулся, а просто вышел из стеклянного цветочного павильона под дождь на Кутузовский проспект. По проспекту катились настоящие волны. Проезжающая "восьмерка" - стопроцентная "восьмерка", с облегчением отметил Берендеев, без наворотов с лобовым стеклом и светящимися дисками, - окатила его грязной водой.

- Сволочь! - отпрыгнул на тротуар Берендеев.

Это, вне всяких сомнений, был его мир.

Зачем-то он снова заглянул в павильон. Климова - в черной юбке и белой блузке - против ожидания не исчезла.

- Наверное, я должен это вернуть. - Берендеев протянул ей сиреневую с серебром (как картину художника Куинджи) семнадцатирублевую купюру, на которой был подробнейше изображен ночной сельский пейзаж. Кошачьи (или не кошачьи?) глаза по-прежнему светили из лопухов.

- Оставь себе, - сказала Климова.

- Зачем? - спросил Берендеев. - Боюсь, мне не удастся здесь ее разменять.

- Вокруг нас много миров, - сказала Климова, - переходя из одного в другой, третий, двести двадцать третий, человек обычно рвет все нити. Но иногда оставляет одну-единственную - больше не получается, - самую, как оказывается, для него важную. Оставь, чтобы... - тихо рассмеялась, - сознание не заржавело. Ты сам выбрал.