Ирина Адронати - Марш экклезиастов

— А-а, — вспомнил Шандыба. — Точно. «Открыть кингстон»… Вот и мы летим — открывать Кингстон… Для себя, — поправился он, посмотрев на поперхнувшегося друга. — Ну, говорят же: «Открыть для себя». Он открыл для себя новое пиво… ну, типа того.

— На, — протянул ему Шпак жёлтую баночку. — Такого ты ещё не пил.

Шандыба открыл пиво. Оно отчётливо отдавало спелой грушей.

— Тьфу, дрянь, — сказал Шандыба. Он не одобрял эту извращённую и гнилую европейскую привычку — добавлять в пиво сироп. Пиво должно быть пивом и пахнуть как пиво.

Он встал, стукнулся темечком о плафон, оплетённый проволочной сеткой, и шагнул в игрушечный сортир, спроектированный и построенный для циркачей-лилипутов, которых можно таскать в чемоданах. Вылил пиво в унитаз, потом подумал, с трудом развернулся, закрыл дверь, снял штаны и попытался сесть на толчок. Это почему-то не получилось. Сначала Шандыба думал, что застрял, но потом понял, что ноги его не стоят на полу, а задираются к двери. Он хотел возмутиться, но тут самолёт жутко завыл и затрясся, и Шандыбу приложило затылком о трубу, а спиной об унитаз. Встать было невозможно, сверху что-то наваливалось и наваливалось, как невидимый слон. Кое-как, схватившись за ручки, торчащие из стен, Шандыба выдернул себя из дикой позы, попутно выбив ногой хлипкую дверь — как раз для того, чтобы увидеть через стекло кабины летящую растопыренными когтями на самолёт гигантскую птицу.

Крылья её застилали всё небо, глаза горели.

Потом раздался жуткий с хрустом удар, Шандыбу вышибло из сортира и швырнуло вперёд…

В ожидании парабеллума

Правильно ли сказать, что всё было как во сне? Не знаю. Если во сне, то в каком-то дурацком — когда вдруг оказываешься посреди города голый.

Как и в тех давних уже боях с албанцами, я не чувствовал сейчас ничего, кроме неловкости…

Хотелось, чтобы всё скорее кончилось.

Я зажёг спичку. Начал подносить её к свече, но свеча вдруг загорелась сама. У неё было неприятное мертвенно-сиреневое пламя. Этот свет странным образом погружал всё не то чтобы в темноту, но в сумерки. Пламя лампы, например, уже ничего не освещало…

На стене — там, куда падала тень от карты — образовалась дверь. Проход. Японец стоял совсем рядом с нею. Дверь была маленькая и узкая. Он с сомнением оглянулся на дверь, посмотрел на меня, на Ирочку…

Я по-дурацки поднял руку и покачал ладонью: попрощался. Улыбаясь во весь рот.

Перламутровый дым вдруг дёрнулся и насторожился.

Японец неохотно Ирочку отпустил и, придерживая сумку, задом — показывая мне при этом нож — шагнул в дверь… шагнул, шагнул, шагнул…

Исчез.

Я понял, что он был смертельно опасен.

И — махнул рукой по свече, но она погасла сама за долю секунды до удара. Сразу очень ярко и весело вспыхнула лампа.

Дверь исчезла почти мгновенно.

И следом, тут же, мгновенно — прошло оцепенение, прошла дурацкая неловкость, прошло всё. Я стал как тот огонёк лампы: нормальный и правильный.

Успел подхватить Ирочку, сел рядом с ней на пол, погладил по голове. Кажется, её шок проходил. Но тогда она сейчас заревёт… Я держал её изо всех сил, чтобы она не заревела.

А потом… потом…

Грааль стоял под столом, в глубине, почти в темноте. Я бы его и не заметил, если бы перламутровый дым, втягиваясь внутрь чаши, не переливался в случайном лучике света лампы так ярко и яростно…

35

Всех ожидает одна и та же ночь.

— Что вы делаете, Николай Степанович? — Костя подошёл и сел на корточки. Вблизи было видно, что и его лицо, как и лица всех остальных (Шаддама — чуть в меньшей степени, Толика — чуть в большей), приобрело странный серебристо-пепельный оттенок. И глаза будто бы полиняли… — Если не секрет, конечно.

— Не секрет, — сказал Николай Степанович. — Какие у нас уже могут быть секреты? Другое дело, что надежды на этот прожект… — он махнул рукой. — У крысы сточены зубы. Она как-то попала сюда из… — он поискал слово, — из настоящего мира. Где каждый что-то грызёт. Видимо, она знает дорогу. Крысы вообще много чего знают… или знали… Скорее, знали, прошедшее время, их цивилизация погибла, остались варвары. Да… о чём это я? А, конечно. Хочу попросить нашу крыску отнести записку. И вот — эту записку изготовляю…

Он поднял на уровень глаз давешнее письмо Иосифа Аримафейского.

— Старым тюремным способом. Накалываю буковки…

Костя нахмурился, пытаясь сконцентрироваться. Да, ни ручки, ни карандаши тут не писали…

— А если выцарапывать?

— Пробовал. Получается что угодно, только не буквы… Вот, видишь?

Костя присмотрелся. Да, буквы это не напоминало ничуть.

— Мой отец, помню, незадолго до смерти вот так же писать разучился, — продолжал Николай Степанович. — Я сейчас даже, грешным делом, испугался слегка… Но потом понял: это всё то самое проклятие на соль. И даже вспомнил, где я похожее читал: в Париже накануне войны познакомили меня с поэтом-алжирцем, звали его Раймон Бен Башир, на несколько лет меня младше был, он пошёл потом в лётчики и погиб над Верденом… Мы с ним очень хорошо подружились, он очень много знал о старых народах, о потерянных в пустынях городах… Была у него повесть, «Стражи Ирэма», в семнадцати макамах, представь себе, я её перевёл и в «Аполлон» отдал, но так почему-то и не напечатали, а куда французская рукопись делась, я уже и не помню. Сгорела где-нибудь. У меня три раза архивы горели… Кажется, там я в первый раз про все эти древние проклятия и прочитал. А когда переводил, ещё всяких уточнений требовал… Жалко, не дожил парень. Был бы тогда он наш.

Костя кивал, слушал внимательно и строго. Так пьяные люди иногда берут себя в руки и стараются выглядеть, как трезвые, и совершать трезвые поступки. Николай Степанович знал, что мысли и у Кости тоже — плывут и разлетаются.

Очень ненадёжная штука — разум.

Хуже всего, подумал Николай Степанович, что я до сих пор не уверен, что у меня получается осмысленный текст. Что я прокалываю там, где надо. Что буквы на самом деле звучат так, как мне это представляется. Что слова там будут означать то, что мне мерещится здесь…

Наверное, мы всё-таки умрём. Или развоплотимся, будем как тени. Кажется, этот бесплотный мир уже совсем рядом. Кто-то гуляет по улицам, слышится речь и смех.

Костя встал и медленно побрёл прочь. Все лежали или сидели порознь. На миг Николаю Степановичу показалось, что сквозь тело малого таинника просвечивают медные деревья впереди — но нет, это была просто тень от ветвей…

Крыса и Нойда лежали на каменных плитах нос к носу — и, наверное, беседовали.

Итак, на чём мы остановились? Ага, вот. И где у нас дальше буква ламед?..