Дин Кунц - Улица Теней, 77

Глава 30

Здесь и там

Филдинг Уделл

Сидя спиной к углу, вымотанный трехсуточными, с небольшими перерывами, бдениями у компьютера, лишенный остатков сил сокрушающим открытием, что этот роскошный «Пендлтон» — ложь, внедренная в его мозг Правящей Элитой, слушая доносящиеся из стен убаюкивающие голоса, Филдинг заснул.

Ему снились деревья, которых он никогда в жизни не видел, высоченные черные гиганты с толстой, в глубоких трещинах, корой, и на дне самых глубоких трещин блестело что-то, напоминающее сырое мясо. Он летел вверх между ветвями без единого листочка, на которых висели огромные каплевидные фрукты с пятнистой серой кожицей, поначалу показавшейся ему толстой, словно у авокадо, но, приглядевшись, он увидел, что она тонкая, просто мембрана, и внутри не зернышки и не яблочная мякоть, а что-то шевелящееся, как нервный эмбрион, и издающее шуршащие звуки, словно это что-то стремилось расправить смятые крылья.

В лунном свете, невесомый, он какое-то время парил над этими приснившимися ему деревьями, глядя на них сверху вниз. Они выстроились идеальным кругом, будто их вызвали на какой-то конклав, чтобы принять решение, которое выдвинет одно из них на руководящий пост. На поляне, вокруг которой они высились, на ровной, твердой и белой земле не росло ни единой травинки.

В мгновение ока, как положено во снах, Филдинг понял, что он уже не над деревьями, а в одном из массивных стволов, скользит вниз по гладкой трубке, и продвижение его облегчается кровавой слизью на стенках, словно он — младенец, спешащий по родовому каналу на встречу с миром. Вокруг него пульсировали ритмы живого организма, ничем не напоминающие сердцебиения животного мира, больше похожие на шум тысячи машин, работающих в огромном цеху, хотя звуки эти по природе своей были биологические — не механические.

Из корней дерева через сложную сеть чего-то живого, пронизывающего почву, его втянуло в другие, более нежные, корни и вознесло вверх по бледной светящейся травинке. В траве пульсировали те же ритмы, что и в стволе дерева, и в его корневой системе. Он находился в траве и видел все из травы, потому что трава обладала зрением. Склон полого уходил вниз, светящаяся трава покачивалась из стороны в сторону. Филдинг осознал, что движение травы — более простое проявление тех ритмов, которые он ощущал, находясь внутри этих организмов.

Мириады существ ползали, крались, скользили, бегали в высокой траве, одни виды нападали на других в бесконечной войне, пожирали их и себе подобных, а трава прикрывала эти непрерывные убийства. Да она и сама пускала в ход корневища и побеги, чтобы захватывать дичь, оплетать мясистых существ, преподносить их себе в подарок и кормиться ими, пока они еще жили в светло-зеленых коконах, которые она сплетала вокруг них.

Огромный диск, напоминающий гигантского морского ската, низко пролетел над лугом и, пролетая, втянул в себя спящую душу Филдинга и продолжил путь к «Пендлтону», залитому лунным светом. В скате звучали те же ритмы, что и в дереве, что и в траве, и Филдинг начал понимать, что все в этом мире едино — один разум, представленный в бесчисленных формах. Никакой конкуренции между индивидуумами, которые наводняли хаосом прежний мир, никакой несправедливости, только одно существо, умирающее бессчетное число раз в минуту и столько же раз возрождающееся. Война под травой на лугу, война в воздухе, война в море… все это гражданские войны, без победителей и проигравших, потому что проигравший, съеденный и переваренный, становился победителем.

Таким образом, экологическое равновесие постоянного мира достигалось посредством постоянной войны, экология одного, через одного, для одного, эффективная, безотходная экология — природа, любующаяся собой, процветающая, потому что никто не боролся с ней, движимый примитивным эгоизмом. Все шло хорошо в этом лучшем из всех возможных миров, потому что изменение, все это создавшее, стало последним изменением. Отныне и до скончания веков этому миру предстояло жить в идеальной самодостаточной удовлетворенности, без единой новой мысли, без единого нового желания, без единой новой грезы, вновь и вновь превращаясь из себя в себя, только Одно оставалось неизменным.

Когда летающий морской скат скользил на малой высоте над крышей «Пендлтона», спящая душа Филдинга мягко спустилась в дом. Его тоже обжило Одно. Колониями грибов расселилось на чердаке и на стенах каждой квартиры, отделанных гипсовыми панелями «Шитрок», в каждой трещинке монолитных железобетонных несущих конструкций, в вентиляционных трактах, в трубах, в лифтовых шахтах.

В доме, так же, как и вне его, Одно приняло многочисленные формы, ни одна из которых не являлась чисто растительной или чисто животной, и каждая включала в себя миллиарды и миллиарды самовоспроизводящихся наномашин, призванных строго придерживаться Уникальной программы и выполнять все ее положения. Именно Уникальная программа и определяла соотношение растительной и животной жизни и обеспечивала требуемый баланс обеих в едином и бессмертном организме, имя которому — Одно.

Сон Филдинга перенес его на наноуровень, где, слушая колыбельную, он увидел и узнал, что каждая из тысяч типов наномашин может построить неограниченное количество себе подобных, используя материалы, которые Одно добывало из земли через корни. Он увидел прошлое, огромные города, освобожденные от человечества, и завершение Погрома. Он увидел начало Зачистки, когда Одно росло, поглощая города, и его бессчетные квадриллионы наномашин кормились не только почвой, но и всем созданным человечеством. И за какие-то десятилетия с лица Земли исчезли все признаки цивилизации, исчезла ее история и кардинально изменилась планетарная экология.

Во всем мире осталось нетронутым только одно здание, как символ. И «Пендлтону» предстояло стоять вечно. Целостность его структуры поддерживало Одно. Металлическая арматура, бетон, стекла ремонтировались на наноуровне. «Пендлтон» оставался памятником человеческой наглости, гордости и тщеславию, а также глупости и невежества всего человечества. Не в последнюю очередь служил он монументом и человеческой ненависти к себе подобным, которая проявлялась в идеологии массовых убийств, в подчинении грубой силе, в готовности отдать свободу в обмен на минимум материальных благ, в поклонении лжи, в уходе от правды.

Если бы не успокаивающая колыбельная, звучавшая из стен, эти сны тянули бы на кошмары. Но Филдинга осторожно провели сквозь них, его сомнения рассеялись, подозрения улеглись, негодование ушло, страхи улетучились. Он продолжал видеть сны, и из них Филдинг Уделл узнал, что он обязательно должен сделать после того, как проснется. Ему ясно дали понять, что задача эта не из легких, но Одно хотело, чтобы он это сделал, и Филдинг осознавал, что лишь верной службой добьется желанной свободы, потому что только Одно могло даровать ее ему.