Темный путь. Том второй - Николай Петрович Вагнер

— Пруссия, Гаммерштейн, заведение доктора Шнее, — сказал он.

Дрожащей рукой я записал этот адрес в мою записную книгу.

— Скажите, — спросил я, — что он делает в этом Гаммерштейне? Я даже никогда не слыхал о таком городе… Город это или местечко?

— Это небольшое местечко в северной Пруссии. Он кажется там лечит свою дочь… У него, знаете ли, в последнее время дела сильно пошатнулись, он начал пренебрегать ими… — И он еще что-то хотел прибавить, но удержался.

XCVIII

Я думаю, ни один голодный не радовался так куску хлеба, упавшего неожиданно ему на колени, как радовался я полученному адресу.

Это было ранней весной. Апрель месяц стоял такой теплый, даже жаркий. Почти все деревья распустились, и даже в Париже, среди городской суеты и духоты, чувствовалось весеннее обновление природы.

Помню, я тотчас же узнал, когда идет самый скорый, прямой поезд Северной дороги на Берлин, и в тот же вечер, в 11 часов, я уже сидел в вагоне, который мчал меня на всех парах в будущую столицу всей Германии.

Я приехал в Берлин поздно вечером и тотчас же разузнал, где и что такое этот Гаммерштейн. Оказалось, что это крохотное местечко, в 40 милях от Берлина, и в этом местечке выстроена очень хорошая больница для умалишенных доктором Шнее.

Признаюсь, это известие молотом ударило меня по сердцу.

«Что же им делать в больнице для умалишенных?!» — подумал я с дрожью в сердце и тотчас же спросил кельнера, который доставлял мне все эти сведения. — А что, это заведение для мужчин?

— Нет, gnädige Herr, — сказал кельнер. — Это исключительно для женщин. Вот там была два года тому назад и вылечилась принцесса Заксен-Кобургская.

Я чувствовал, как сердце мое сжимает какая-то когтистая лапа. Голова сильно закружилась.

На другой день, рано поутру, я сел в дилижанс, который шел в Бромберг, с тем чтобы оттуда, в карете, доехать до Гаммерштейна. Поздно ночью, усталый от дороги, я добрался до него. Тотчас по приезде я осведомился, где живет доктор Шнее и не знают ли, где живет здесь господин Габер? Оказалось, что доктор живет в своем заведении, а Габер стоит в той же мизерной крохотной гостинице, в которой и я остановился. Разумеется, я был весьма доволен этим и с нетерпением дожидался 9 часов, — время, в которое Габер вставал и шел в заведение.

Около девяти часов я постучался к нему в дверь.

— Wer da? Herein! — ответил мне старческий, разбитый голос.

Я отворил дверь. Передо мной стоял сгорбленный, худой старичок, с седыми локонами и бородой, с большим носом и красными, слезящимися глазами. Он стоял и дрожал. Руки его тряслись.

Я назвал себя.

— Вы меня, вероятно, не узнаете, господин Габер, — сказал я. — Припомните Петербург. Мы познакомились с вами у господина Бергенблата на вечере.

Он не вдруг протянул мне руку и, слегка коснувшись моей руки, — сказал слабым дрожащим голосом.

— Не помню!.. Не помню!.. Может быть. У Бергенблата так много бывало… так много… посторонних.

— Вы сильно переменились, господин Габер. Я не узнал бы вас…

— А? — говорите громче!.. Мне некогда…

Я повторил мою фразу.

— Да! Да, мне некогда… Я тороплюсь к моей дочери.

— Скажите, что с ней, господин Габер?.. Мы все помним ее.

— Она больна… Очень, очень больна… — И вдруг этот старичок закрыл лицо клетчатым платком и захныкал, как маленький ребенок.

— Господин Габер, — вскричал я, — я все бы отдал… Мое имение, мою жизнь, мою душу!.. Только бы дочь ваша… это дивное создание, была здорова.

Он посмотрел на меня как-то испуганно и снова забормотал:

— Мне некогда!.. Я должен идти к моей дочери… — И он взял со стола низенькую широкополую шляпу.

— Могу ли я проводить вас? — спросил я. — Могу ли я видеть Fraulein Лию… хоть издали?..

— Нет! нет! нет!.. Это нельзя!.. Это невозможно!.. — И он поспешно вышел из комнаты, и я вышел за ним.

Он обернулся, тщательно запер дверь номера и ключ опустил в карман.

— Почему же нельзя, господин Габер? — настаивал я. — Я только издали взгляну на нее.

— Мне не дают на нее смотреть, мне, отцу ее!.. Я приподниму, знаете ли, маленький уголочек занавески и смотрю, смотрю как она сидит… такая худая, худая, бледная…

И он порывисто выдернул платок из кармана и снова заплакал визгливо и жалобно… А затем, дрожа и ковыляя, опираясь на толстую сучковатую палку, тихо пошел по коридору. Я пошел за ним.

Мы прошли несколько домов и вошли в небольшое здание — ничем не отличавшееся от других домов, кроме больших размеров и железных решеток, которые были вставлены в два-три окна нижнего этажа.

Когда вошли мы в сени, то Габер остановился и замахал на меня руками, как будто хотел сказать: «Уйдите! Уйдите скорее!» Но я остался и спросил какого-то служителя, который выносил пустую ванну: могу ли я видеть доктора Шнее?

— Можно, — сказал он и посмотрел на большие стенные часы. — Только торопитесь, потому что через полчаса он пойдет на визитации.

И он указал мне на дверь налево. Я позвонил, и через несколько минут меня ввели к доктору Шнее.

Это был высокого роста плотный мужчина, рыжий, коротко остриженный и с длинной, пушистой рыжей бородой.

Я передал ему, с полной откровенностью, все, что было между мной и Лией. Я вынул ее письмо и перевел его ему по-немецки.

Все он выслушал крайне внимательно.

— Да! Да!.. Я это догадывался, — сказал он. — Тут должна быть замешана страсть… Скажите мне, господин офицер… скажите откровенно, как духовнику… Как шло развитие и на чем задержалась ваша любовь? Не было ли чего-нибудь неожиданного, резкого, принуждения?

Я опять повторил ему мой рассказ. Мне нечего было ни скрывать, ни стыдиться нашей привязанности.

— Да! Да! Это бывает, — сказал он. — В таких случаях… Притом знаете… Это наследственно у нее.

— Как наследственно? — вскричал я.

— Да! Да!.. Мне господин Габер рассказывал, что его мать точно так же помешалась от несчастной любви и умерла в припадке сумасшествия. Вы, разумеется, желаете, чтобы она, Fraulein Габер, выздоровела, а потому позволите воспользоваться при благоприятном случае этой тайной, которую вы мне доверили… разумеется, я никому не скажу о ней, кроме Fraulein Габер… и ее отца.

— Разумеется, доктор… Делайте, как найдете лучше, только бы она была здорова.

— Я в этом уверен… — И он посмотрел на часы.

Я встал с кресла.

— Во всяком