Андрей Балабуха - Чудо человека и другие рассказы

— Она погибла. Сгорела при пожаре. А вы, кажется, сами музыкант?

— Да.

— Простите за навязчивость, а вы не взялись бы…

— Восстановить? — Он был на редкость догадлив.

Я молча кивнул и потупился, чтобы он не увидел, как загорелись у меня глаза.

— Что ж, — сказал он. — пожалуй… Можно было бы попытаться. Хотя, работа, конечно, грандиозная… — Он помолчал, пожевал губами. — Ладно, — сказал он вдруг решительно и в этот момент показался мне самим совершенством, этаким подарком судьбы. — Давайте.

Больше всего это было похоже на работу археолога, реконструирующего какой-нибудь древний храм или дворец. От него и остались-то крохи фундамента да слабый контур, просматривающийся лишь с самолета; но проходит несколько лет, и вот ты находишь в книге фотографию, под которой написано: «Зиккурат Урнамму. Реконструкция». И постройка столь красива, столь органично вписывается в ландшафт, что невозможно не поверить — да, именно так это выглядело когда-то, так и никак иначе. Палеоскульптор, по останкам человека воссоздающий его портрет; палеонтолог, по нескольким костям восстанавливающий облик динозавра, — они могли бы понять то, с чем пришлось столкнуться мне.

Прежде всего надо было записать партитуру. После нескольких прослушиваний я справился с этой задачей довольно легко. Но потом… Потом начались муки. И впервые в жизни я мог сказать — это были муки творчества.

Какое это магическое слово — твор-чест-во. Созидание. Из ничего, из памяти, из собственной души извлечь музыку — что может быть выше этого?! Но я извлекал ее только из инструмента и листов партитуры. Я был исполнителем — неплохим исполнителем — и не более того. А больше всего мне хотелось услышать: композитор Дмитрий Штудин. Тщеславие? Не знаю. Может быть. Хотя главное для меня в конечном счете было не это, а сам процесс творчества, процесс мне недоступный. Как говориться, бодливой корове бог рог не дает… И теперь мне представился единственный шанс. Единственный — потому что в этой записи, которую Николай Михайлович просил меня восстановить, я почувствовал руку гения. Я сам не бог весть что. Но почувствовать гения, узнать его — это я могу. Тут просто невозможно ошибиться. Потому что гармония, настоящая гармония любого заставит остановиться в священном трепете.

Запись была преотвратная. Я понимаю, Николай Михайлович не то ее перегрел, не то перемагнитил — что-то такое он мне говорил, — но как можно так обращаться с шедевром?! Впрочем, я ему не судья. Но потери были невосполнимы: стертыми оказались целые партии, во многих местах зияли мучительные в своей дисгармоничности пустоты…

В сорок четвертом году, когда я попал в госпиталь, мне довелось повидать там всякое: людей с оторванными руками и ногами, с обожженными лицами, слепых, потерявших память… Пожалуй, только тогда я испытывал такое чувство, как сейчас. Передо мной был инвалид, тяжелый инвалид, и я должен был вернуть его к жизни.

Николай Михайлович забегал ко мне чуть ли не каждый день — узнать, как продвигается работа. Однажды я не выдержал и наорал на него: сперва довести музыку до такого состояния, а потом справляться о ней. Это верх лицемерия! Словом, я здорово перегнул. Потом, конечно, зашел к нему, извинился, и мы договорились — когда я копчу, сам скажу. А до тех пор прошу его не торопить меня. Но, встречаясь на лестнице или во дворе, я все время ловил его умоляющий взгляд. В общем-то, я понимал его, и сам так же нетерпелив. Но здесь нужно было собрать все силы, все терпение — малейшая поспешность могла привести к ошибке. Гармония — она не любит торопливых. Такой уж у нее характер.

Работал я по вечерам — днем я преподаю в музыкальной шкоде. Когда-то я мечтал о славе, об имени, но со временем понял, что выше преподавателя в музшколе мне не подняться. Что ж, я смирился с этим. Больше того — работа доставляла мне радость. Но теперь пришло искушение. Великое искушение.

Сальери — вот имя этому искушению. Ведь это была бы, могла бы быть Первая симфония Штудина. К счастью, это длилось всего несколько часов. А потом, даже не смог работать, до того мне было мерзко. Я стал противен себе. Я вышел из дома и долго бродил по улицам, пытаясь вернуть утраченное равновесие… Ведь ты же не поддался, говорил я себе. Так за что же казниться? И не мог найти ответа за что. Но мерзкий вкус на душе не пропадал.

Тогда я снова взялся за работу, чтобы прогнать, растворить этот осадок. И работа помогла. Теперь, когда все позади, я могу с полным правом сказать — это была настоящая работа.

Когда полная партитура была готова, я принес ее Николаю Михайловичу. Но оказалось, что он не умеет читать ноты и потому не может прослушать ее глазами. По замыслу неведомого автора, это должно было исполняться на полигармониуме. Я говорю «это», потому что не знаю ему настоящего имени. Это не симфония, не… не… Это Музыка Музык. Шедевр. Через месяц я впервые сумел исполнить его так, как задумал автор. Тут не могло быть сомнений, ибо красота всегда однозначна. Если это настоящая красота.

Мы (я уже привык говорить мы) записали ее, и Николай Михайлович унес пленку.

А через неделю он пригласил меня к себе. Я ждал этого — где-то подсознательно был готов, но в последний момент испугался. Сам не знаю чего. Эта история не могла кончиться ничем Должен был прозвучать финальный аккорд. Но я тогда не мог и подозревать, каким он будет. Работа не может быть самоцелью, как бы ни был притягателен процесс творчества. Она должна быть отдана. Людям. Но если бы я мог знать, каким образом это будет сделано…

Они сидели за столом в комнате Николая — Дмитрий Константинович и Леонид на диване, Николай на трехногой табуретке, принесенной из кухни: мебелью квартира, мягко выражаясь, была небогата.

— Прежде всего, Дмитрий Константинович, я должен очень извиниться перед вами, — сказал Николай. — За что? — недоумевая, спросил тот.

— За розыгрыш. Может быть, это жестоко, но поверьте, это был единственный выход. Иначе вы не поверили бы и не взялись бы за это дело…

— Короче, Колька, — подал голос Леонид. — А короче — то, что вы взялись восстанавливать, не музыка. Вернее, не было музыкой.

— Ну знаете ли… — начал было Дмитрий Константинович, но Леонид остановил его:

— Очень прошу вас, выслушайте. Потом говорите и делайте что угодно, но сначала выслушайте.

— Хорошо. — Дмитрий Константинович и сам не заметил, как охрип.

— Видите ли, — продолжал Николай, — все мы трое в конечном счете делали одно дело. Хотя ваша доля. Дмитрий Константинович, конечно, гораздо больше нашей Это классический случай нецеленаправленного исследования. Леня сделал то, что называется динамической цифровой моделью мозга. Очень популярно это так: записывается электрическая деятельность каждой клетки мозга, составляются графики, выводятся формулы этих графиков. Леню заинтересовало, нет ли в них какой-либо закономерности. С этим он пришел ко мне Чтобы нагляднее стал весь комплекс, я перевел эти графики в звуковой диапазон. Тут-то появились вы и сказали, что это музыка. Судите сами: мог ли я устоять, когда открывалась возможность столь оригинального эксперимента? Скажи я вам все сразу, разве взялись бы вы за такую работу?