Алексей Ланкин - Лопатка

Об уличном освещении в Сопковом давно позабыли, и в осенние вечера горожане пробираются по грязи наощупь. Кто предусмотрительнее, подсвечивает себе дорогу электрическим фонариком.

Город отражается в воде зеркальной бухты, круто обведённой излучиною пляжа. Он окружён суровыми и гордыми сопками. Он мог бы быть прекрасен, как прекрасен Севастополь - но он нарочито уродлив. Точно, живя здесь, люди не устают напоминать морю, тайге и самим себе, что они в этом городе не задержатся надолго. Вот ещё пяток лет, вот ещё десяток - и самолёт навсегда унесёт их на Большую Землю. Но проходит и пять лет, и десять - и мало кто решается порвать с неуютным и неприветливым Сопковым. Большинство медлит, тянет - и вот уже Сопковое обросло обширным, похожим больше на свалку кладбищем, таким же неприбранным, как и город живых.

При море и на рыбе был раньше козырь у сопковчан: хорошие оклады и районные коэффициенты. Меньше двухсот пятидесяти в месяц редкая уборщица получала. Кто поумнее, строил себе кооперативы по Ялтам да по Ригам. Кто побарахлистее - хвастался японскими стенками и чешским хрусталём. А уж про многотысячные гулянки вернувшихся из рейса рыбаков город и нынче помнит.

Было, да сплыло.

При коммунистах жилось просто: Волею партии, руками народа здесь будет построен город рыбаков. Потом пошли слова другие, не то чтобы непонятные, но как-то привыкнуть к ним не успевали. Ускорению - рыбацкий труд. Перестройка - дело всех и каждого. И даже Превратим энергию замыслов в энергию действий. Много толковали по кухням сопковчане. Под литр-другой досконально разбирались в том, что с перестройки да с ускорения опять снимут сметанку те, которые поближе к Кремлю, за восемь же часовых поясов ни к каким раздачам не поспеть. А всё ж таки обернуться вовремя почти никто не успел. Оказалось: районный коэффициент вроде никуда не делся, да ноль хоть на два, хоть на десять умножай - всё равно будет ноль. Зарплату-то так и так не выплачивают. А уехать теперь - как уедешь? Трёхкомнатную в Сопковом продал во Владивостоке не то что комнаты, угла не купишь. А про Москву забудь.

И осталось: кто сумел, в плавание под флаг. Кто ловчее - возит богатым владивостокцам да хабаровчанам из Японии праворукие машины. А кто поотчаяннее - чулок на морду и чисти квартиры у таких же нищих. Прежде, бывало, двери фанерные, замочек английский один, много два. Каждые выходные на дачу с ночёвкой. Нынче же двери везде - сталь на полтора миллиметра, а то и на два с половиной, в стальной же коробке. Замки-церберы, глазки, цепочки - и всё равно на даче заночевать даже и не думай. Обнесут.

Если за городом на трассе поломка - машину не бросай. Через два часа один кузов останется, как скелет быка после стаи пираний. У сопковских водителей руки уж так устроены: пусть скорость и сто, и сто двадцать - но если едет мимо брошенной машины, то зеркало или решетку радиатора чуть не на ходу свертит. Жить-то надо.

Однако не следует думать, что в Сопковом нет людей хорошо устроенных и благополучных. Есть такие люди, и один из них - вот он. Сменный диспетчер Центрального поста Фёдор Ильич Сегедин. Мужичина росту отменного. На плечах хоть рельсы гни. Морда широкая, дублёная, а глаза на ней голубые и ласковые. Несмотря на крупную стать, жиру Фёдор Ильич на себе не носит и за брюхом следит. В молодости боролся, нынче больше йогой увлекается. Освоил ещё экстрасенсорику и акупунктуру. Мудрёные слова с языка у него так и сыплются. Но слова словами, а руки у Фёдора Ильича и впрямь особенные. С виду руки как руки, только что большие и всегда хорошо вымытые, даже если Фёдор Ильич с утра автомобиль чинил. Такими руками железо мять, как тесто.

Но ежели у тебя, к примеру, радикулит разыгрался и спины не разогнуть то ни за какими анальгинами не тянись, прямиком дуй к Ильичу. Он тебя бросит на пузо да пальчиками к спине тут и там прикоснётся - тут почувствуй, какая у него кожа на ладонях гладкая и сухая. Мять и жамкать Фёдор Ильич не станет, даже если пациент - сочная девка, потому что никаких массажей не признаёт. Трёх минут не пройдёт - и где у тебя горело, там остынет, а где ледяно простреливало - согреется, отойдёт. И вроде бы исцеление ничего Фёдору Ильичу не стоит. Ты с кушетки встаёшь заново родившимся, а он только посмеивается: в другой раз спину береги.

С благодарностью не скаредничай, но и из кожи вон не лезь. От литра водки Фёдор Ильич не откажется, хотя сам последние годы почти не пьёт. Полтинник денег примет без стеснения. А коли ты просто скажешь ему спасибо от души и крепко руку пожмёшь - тоже в обиде не будет.

Русской крови в Ильиче на всё его объемистое тело - с полкружки. Отец его был немец на три четверти, мать - казашка наполовину. Были и болгары, и хохлы. Сам себя Фёдор Ильич любит именовать Батырхановым - по матери. Говорит он и по-русски, и по-немецки одинаково свободно. При случае объяснится и с казахом, и с узбеком, а по-английски выучился еще в те времена, когда в загранку радистом ходил. Теперь пользуется: книжки по экстрасенсорике подчитывает без перевода, только изредка заглядывает в словарь Мюллера за трудным словом.

Неженатый, Сегедин по своей мощи женщин вниманием не обходит. Женщины, надо признать, его тоже жалуют, хоть голова у него к сорока семи годам уже седа.

В Сопковом у Сегедина двухкомнатная квартира на улице Советской, которая изгибается вдоль бухты по плечу сначала одной сопки, потом другой. В седловинке между двумя сопками и устроилась трёхэтажная сталинка, в которой проживает Фёдор Ильич.

Ни в университетах, ни в академиях Фёдор Ильич не бывал, но повидать успел столько, сколько иному и доктору наук не разгрести. Если бы в детстве, когда он бегал по Караганде сыном бывшего ссыльного, ему открыли его будущие приключения - он бы ничуть не удивился, потому что удивляться научился только в зрелом возрасте. Пожал бы плечами: эка невидаль! Батырханову, дескать, море по колено.

Батырханов - фамилия богатая. Означает господин богатырей. Богатырём Фёдор сам всю жизнь себя ощущал, а потому и господствовать стремился больше над самим собой.

Брат Степан - другое дело. Тот ни материнской фамилии никогда не поминал, ни отцовское родословие не берёг. В шестнадцать лет, получая паспорт, записался по матери русским (она считалась русская, как полукровка), и страшно злился, когда младший брат, подрастя, вдруг решил на всю жизнь остаться с клеймом немец. Федьке нравилось по молодости пофорсить. Гляди, дескать, имя каковское: Фёдор. А отчество - Ильич. А фамилия - Сегедин. Ну-ка, что в пятой графе? - Ась? - Хрена с два! Дивись, дуромоина.

Так эта неожиданная запись всех кадровиков поражала, что, куда бы ни намечал Фёдор - всюду его принимали как самого что ни на есть проверенного и кристального. Струхнул лишь однажды, придя в пароходский отдел кадров уже с дипломом радиста: ох, вряд ли примут на суда заграничного плавания! Иди-ка ты, скажут, возить снабжение в Анадырь да в Певек. Какая тебе Америка, когда ты почти гитлеровец?