Геннадий Гор - Гости с Уазы

А вот и Венера. Не очень-то ласковая планета. Жарко. Темно. Душно. Но люди привыкли. Работают. И веселятся кто как умеет. Хотя многие считают меня скептиком, я очень люблю людей. Меня постоянно тянет к ним, где бы они ни трудились: на дне ли Тихого океана, среди бездушных плоскогорий Луны, в бездонных вакуумах, где созидались новые космические станции, искусственные острова и миниатюрные материки. Я очень люблю людей, и люди тоже меня любят. Они снисходительно смотрят на мои недостатки и всегда умеют оценить и заметить достоинства. Я очень люблю людей, и может потому у меня много друзей и знакомых во всей Солнечной системе. Вот и сейчас - я только появился на Венере, но уже слышу: - А! Кумби? Здорово! Какой-то парень, наверно местный старожил, сверкая жизнерадостными негритянскими зубами, ударяет меня ладонью по плечу. - Здравствуй, - говорю я неуверенно. Где я видел этого парня? - Хороший очерк ты написал. Ребята были довольны. - Он смеется. - Вот только перепутал имя робота, с которым я ремонтировал трассу. Его звали не Дэмби, а Эмби. - Надеюсь, он не обиделся? - Ничуть. - Парень опять смеется. - Он не из обидчивых. Надолго к нам? Впрочем, надолго тебе нельзя. Ждут на Луне, на Марсе и еще в ста местах? Ты изменился. Пополнел. Это зря. А я? - Ты тоже чуточку изменился. - Еще бы. Я ведь женился. А жена... Самая симпатичная женщина во всей Солнечной системе. Парень рад мне. Искренне рад. Мой очерк доставил ему удовольствие. Но не всем доставляют удовольствие мои очерки. Администратор гостиницы спросил меня вчера: - Кумби? Журналист? Что-то припоминаю, читал... - И после паузы: - Слишком натуралистично пишете. Поэзии маловато и красоты. Поэзии. - Он нравоучительным тоном повторил это слово. Вероятно, за то, что в моих очерках не хватало поэзии, он дал мне самый тоскливый номер с окном на пустырь и с выжившим из ума стариком-роботом, который вместо заказанной мною чашки кофе принес тарелку куриного бульона. - Я заказывал кофе, - сказал я роботу, - а не куриный бульон. - Нет, вы заказывали бульон. Я не человек, а машина, и не мог ошибиться. - Бывают и машины, выжившие из ума. Ошибаются, да еще как! - Прошу быть корректным, - сказал робот. - Надо уважать вещи. - Извините. Я был неправ. Неправ? Но я не мог заказать куриный бульон. Язык не повернулся бы. С детства не выношу запаха куриного бульона. Значит, все-таки робот ошибся, а не я. Робот ушел и вскоре вернулся. Но вместо кофе он принес чаю. Что-то испортилось в его механическом устройстве. Какой-то винтик. Черт с ним. Выпью чаю вместо кофе и сяду писать очерк. Писание не давалось мне легко. Но я заставлял себя помногу работать. На Венере все много работали. Набросав две страницы (описание венерианского пейзажа), я почему-то вспомнил гостиничного робота. Мне вдруг стало жалко его, словно он был не вещью, а старым, усталым и больным человеком. Бог знает, для чего этим роботам придавали сходство с людьми! Конструктору и кибернетику давали в помощники художника или скульптора, - чтобы приобщить их к современности, что ли? Художник старался изо всех сил, не хотел отстать от века. И все равно отставал. Ну зачем он придал печальное выражение лица этому механизму? Для чего? Из подражания древнему Рембрандту? Вот эпигон! Я написал и об этом. Весь следующий день я носился по Венере как угорелый, ища интересный материал для газеты. Настроение мое менялось: то каждый пустяк казался мне значительным, то пустяками казались значительные события. У меня было много знакомых. И на Земле, и даже на такой неуютной планете, как Венера. Но земные знакомые как-то лучше удерживались в памяти. Не знаю почему. Надо бы спросить у физиологов, почему на Земле лучше работает память. - А, Кумби! Привет! - кричал какой-то человек с обрадованным лицом. Еще не разделяя его радости, но стараясь скрыть недоумение, я пытался вспомнить, где и когда видел этого человека. - Как? Ты забыл меня, Кумби? - А где мы встречались? - Где? На дне Атлантического океана, когда вели раскопки Атлантиды. Забыл? - Теперь вспоминаю. Ты археолог? - Нет, геолог. - А, да! Чудесно провели время. А что ты тут делаешь, на этой неласковой планете? Здесь нет затонувших цивилизаций. - Но есть полезные ископаемые. Так ты забежишь ко мне, Кумби? Запиши адрес: Астрономическая улица, сто восемь. - Сто восемь. Астрономическая улица. Ну, до встречи! Завтра лечу на космическую станцию "Цветы в вакууме".

10 Опять не на что опереться. Ничего не поделаешь. Безгравитационная среда. В такие минуты вспоминаются дорога, поляна в лесу, горы, пол в комнате все, на чем можно стоять. Да, стоять. Почему люди не умеют это ценить? Много дал бы я, чтобы сейчас постоять, опираясь на нечто твердое, незыблемое. Но кто мог думать, что через час я готов был жить, ни на что не опираясь, лишь бы жить, жить не стоя, и не лежа, и не сидя, жить при любом положении тела. Голос командира космолета повторил: - Тре-во-га! Пробоина в обшивке от удара метеорита. Тре-во-га! Сердце бьется так, словно метеорит пробил отверстие не только в теле корабля, но и в моем собственном. Правда, в космолете есть предохранительные отсеки и роботы-инженеры, умеющие быстро производить ремонт. И все же сейчас особенно хочется опереться на что-нибудь твердое, положительное, успокаивающее, а не висеть, как вишу я. У астронавигатора и его помощников есть гравитационный пояс-новинка. Для пассажиров их еще не завели. Этот пояс стоит дороже космолета со всеми его приборами, он чуть дешевле средней космической станции. Пояс позволяет человеку чувствовать под ногами пол и отличать низ от верха. Сейчас помощники астронавигатора возятся с обшивкой, пытаются спасти космолет. А я даже не в состоянии им помочь. У меня под ногами нет опоры. Ну и что ж, неужели я должен терять из-за этого чувство собственного достоинства! Я литератор. Я на своем посту, на работе. Это неважно, что я плаваю в пустоте. С гравитационным поясом легче держаться с достоинством. "Надо не теряться. Надо не теряться", - шепчу я себе, забыв о том, что возле моего рта аппарат, который несет мои слова в помещение астронавигаторов. Мария упрекала меня, что у меня нет фантазии, что я слишком приземлен, хотя и облетел все освоенное человечеством космическое пространство. Сейчас, может, и лучше, что нет избытка фантазии. Если не справятся с пробоиной, фантазия не поможет. Рядом бесконечность, бездна, провал, невообразимо огромное "ничто". Завтра Мария узнает о моей гибели. Мария и мир, Мария и вся Солнечная система. Узнают все без исключения. Но бездне, провалу, бесконечности плевать на это. Руки начинают дрожать. Знобит. Бросает в жар. Почему я не выпросил себе гравитационный пояс? Как хорошо было бы сейчас немножко постоять, хотя бы десять минут. Я смотрю на стенку, которая отделяет меня от бездны. Она сделана из сверхпрочных материалов. Ее создавали технологи и химики, хорошо представлявшие себе, что такое бездна. Я доверял им раньше, этим инженерам. Я должен довериться и сейчас. Астронавигаторы и роботы, наверно, не теряют времени. Но я пока ничего не знаю. Командир корабля молчит. Он слишком занят, чтобы терять драгоценное время, посвящая единственного пассажира в то, что он, возможно, пока хочет оставить в тайне. Да, я единственный пассажир, если не считать белых мышек, плавающих в пустоте вместе со своей клеткой. Мышки не знают о пробоине. Но они должны чувствовать беду. У них для этого есть инстинкт. Я смотрю на клетку. Мышки явно встревожены. Их чуткий инстинкт уже получил информацию. Откуда? Как? Об этом спорят специалисты. Они пишут диссертации об инстинкте как о способе получать информацию помимо тех органов чувств, которые непосредственно соприкасаются со средой. И пусть пишут свои диссертации. Побывали бы они здесь сейчас, когда бездне так хочется заполучить меня, астронавигаторов и этих бедных мышек. Вот будет хорошо, если бездна просчитается. - Мышки, - говорю я, - бросьте унывать. Уверен, бездна просчитается. Откуда у меня такая уверенность? Я же не видел пробоины. И не знаю, как идут дела у роботов. Командир космолета пока молчит. Но я не молчу. Я повторяю про себя: - Просчитается... Просчитается... Я повторяю эти слова, словно хочу заколдовать, заворожить действительность. Я смотрю на мышек. У них такой вид, словно что-то внутри них работает. Это работает настороженный инстинкт, пытающийся установить контакт с надвигающейся опасностью, определить размеры угрожающей нам беды. Я слышал много раз это выражение: крысы бегут с тонущего корабля. Я читал и слышал, что они бегут, когда еще нет никаких признаков беды. По-видимому, у животных иное чувство времени, чем у людей, для них в критический момент их жизни будущее в большей мере является настоящим, чем для нас - людей. Но не значит ли это, что наука далеко не все знает о времени? Я пытаюсь уйти в эту проблему, чтобы не думать о том, почему молчит командир космолета. Тишина. Можно подумать, что команда забыла обо мне и об этих мышках и покинула космолет. Но в космосе это невозможно. Нельзя покинуть островок биосферы, со всех сторон окруженный бесконечным вакуумом, бесконечным ничто. И даже если б это было возможно, команда никогда бы этого не сделала. Мышки тоже понимают сложность обстановки каким-то своим шестым, неизвестным науке чувством. Уж не догадываются ли они, что вокруг них пустота на сотни миллионов километров, зияющая пропасть без дна? Тишина. Особая тишина, словно остановилось время. Я жду. Что мне остается еще? Жду. И мышки тоже ждут. Но они ждут, не бездействуя. Они напряжены. Они пытаются наладить связь с тем, что раньше называли судьбой. Они пытаются получить информацию, узнать, есть ли еще или нет никакой надежды. И вдруг раздается человеческий голос, голос командира космолета: - Пассажир, ну как ваши дела? - Мои дела, - отвечаю я, - зависят от ваших. Мой ответ скрывает в себе вопрос, да еще какой вопрос! Нет на свете важнее этого вопроса. Я спрашиваю не судьбу, как насторожившиеся мышки, а живого, конкретного человека, командира корабля. Но он молчит, не отвечает. Я тоже молчу и жду. Терпеливо жду. Но ответа нет. Тогда я посылаю свой вопрос туда, в помещение астронавигаторов: - Как ваши дела? Ответа нет. На корабле все молчит. - Как ваши дела? Нет ответа. - Как ваши дела? Как ваши дела? - кричу я. - Как ваши дела? Ответа нет.