Ольга Ларионова - Подсадная утка

С Сеге Д кивнул, и старший из альфиан протянул руку и положил ладонь на первую клавишу, — она слегка вдавилась и затеплилась красноватым тревожным светом. И в тот же миг над обезьяньими клетками рванули петарды, взвились ослепительные гирлянды бенгальских огней, и в каждой клетке автоматически отодвинулся заслон, открывающий спрятанным за ним змеям доступ в вольеры.

Исступленные визги обезумевших от ужаса животных, треск магния и неистовое метанье огней достигали голубой лужайки, но С Сеге Д, казалось, не замечал всего этого. Он сидел, опершись плечами о чуть вибрирующую поверхность миниатюрной вавилонской башенки, и ждал, когда старший нажмет следующую клавишу, чтобы весь этот поток животного ужаса, тысячекратно усиленный, вырвался на просторы Вселенной. Для этого нужно было пробить брешь в общем фронте околосолнечной защиты, но только такую брешь, чтобы она открывала доступ из неогороженной части космоса прямо в раструб ловушки, и ни на йоту больше. Старший альфианин обернулся к стоявшим за его спиной людям и что-то спросил — вероятно, проверил еще раз, нормально ли работают генераторы, укрывающие трюм буя, причал и сам корабль, — люди дружно закивали: все проверено, все проверено десятки и сотни раз.

Можно начинать.

Альфиане знали, что можно начинать, но их удерживало еще желание сделать что-то — может быть, найти какие-то последние слова, потому что пульсирующее поле, разделившее корабль и голубую лужайку, нарушило те пси-связи, которые позволяли альфианам обходиться без слов и жестов.

И в этот миг С Сеге Д почувствовал то, что уж никак не должен был бы почувствовать в данной ситуации: легкое прикосновение к своему плечу. Он вскинул голову — над ним стоял коренастый черноволосый землянин с каким-то хищным, напряженным выражением лица. Альфианин попытался подняться, одновременно отыскивая в своей памяти такие необходимые сейчас, но совершенно вылетевшие у него из головы слова земного языка, и в этот момент жесткий и короткий удар сбоку по шее отключил его сознание и он уже не увидел, как с завидной синхронностью все четверо его соотечественников, сидевших за столом, были захлестнуты надежными карлоновыми тросиками альфианского производства, прикручены к своим массивным креслам и отодвинуты назад, к стене.

Ван Джуда, Кончанский, Джой Юнг и Руогомаа наклонились над столом. Они выжидали те секунды, за которые Рычин должен был оттащить массивное, обмякшее тело альфианина к люку, из которого уже выглядывал Брюнэ, корабельный врач «Теодора Нетте».

— Гони лифт до самого причала и не вздумай останавливаться, — свистящим шепотом, словно их кто-то мог подслушать, приказал Рычин, с трудом втискивая С Сеге Д в узенький люк. — Ты его не сразу приводи в себя, а то еще черт его знает, какими приемами он может владеть… Ну, пошел! Не прощаться же нам, в самом деле…

Он мгновенно захлопнул ногой крышку люка и побежал назад, на бирюзовую полянку и, догадываясь, какие тексты сейчас принимает фонотайп корабля как с Земли, так и с Альфы, на бегу закричал, отчаянно махая рукой, тем, кто был на экране:

— Руби канаты, ребята! — И увидел, как широкая ладонь Кости Руогомаа легла на клавишу, открывающую брешь в защите.

Он знал, что человеку не дано чувствовать пси-процессы: ни переход через пульсирующую стену, ни самый мощный ураган внешних пси-потоков. Но ему все-таки показалось, что потянуло пронизывающим холодом, словно где-то распахнулась гигантская дверь в ледяную пустоту, и, боясь того, что кто-то может догадаться о его ощущениях, он негромко, чтобы это не показалось бравадой, проговорил:

— Пока со мной ничего. Может, мне что-нибудь почитать, чтобы вам было заметнее, когда я… А? Вот хоть это: «Это было в праздник Сант-Яго, и даже нехотя как-то, когда фонари погасли…» Ломятся в дверь, да? Правильно сделали, что заперли. «…и песни сверчков разгорелись…» — Он поискал глазами то место, где совсем недавно трава была примята, но она уже поднялась и распрямилась, словно минуту тому назад здесь и не сидел альфианин.

Рычин читал негромко, и было ему и хорошо, и спокойно, и впервые за долгое время у него впереди не было никаких дел, и можно было валяться на траве и читать то, что он любил больше всего на свете, и желать только одного: чтобы дверь в кают-компанию открылась и вошла Ана.

— «Я поступил, как должно, как истый цыган; подарил ей шкатулку для рукоделья, большую, из рыжего шелка…» — Он поперхнулся и замер, потому что увидел Ану Элизастеги, и вовсе не на экране, в защищенной от всей этой чертовщины каюте корабля, а здесь, в каких-нибудь пятнадцати шагах от себя.

Она стояла и смотрела на него, не шевелясь, и по тому, как были напряжены ее плечи, можно было угадать, что заведенные назад руки ее стиснуты намертво и ногти до крови впились в темные ладони и так она будет стоять до тех пор, пока ЭТО не случится — с ней или с ним, все равно. И почему-то только сейчас Рычин услышал истерический визг беснующихся мартышек, и вой сирен, и четкие, как хлопки, взрывы магния, и он бросился к Ане, совсем не зная, что он будет делать, когда добежит до нее — добежит, спотыкаясь и цепенея, что-то крича и захлебываясь собственным криком, леденея от того единственного нечеловеческого ужаса, каким бывает ужас не за себя…

— Нас же видят, — проговорила Ана, — нас видят, Рычин. И что бы ты ни сказал им, — она кивнула на экран, — ничего уже не изменишь. «Раковина» отперта, и закроется она уже не по воле человека, а… если повезет. А не повезет — знаешь, что нам с тобой будет?…

— Нам с тобой… — с трудом проглатывая ком в горле, проговорил Рычин. — Нам с тобой. Нам с тобой!

Он, наверное, хотел сказать, что всю их жизнь эти простые слова — «мы с тобой» — были необходимым и достаточным условием их счастья, а вот теперь… Теперь он вряд ли сознавал, что произносит эти слова вслух, они оба вряд ли что-нибудь понимали, они только держались друг за друга и смотрели друг другу в глаза, каждый миг ожидая, что вот сейчас эти глаза не закроются — нет, они опустошатся мгновенным беспамятством; и каждый молился, чтобы ЭТО случилось только с ним, с ним одним…

— Вот прошел год, — прошептала Ана, едва шевеля полиловевшими губами, прошел, наверное, еще один год, и губы ее, снова разжались, и по одному их беззвучному движению Рычин понял, что она прошептала: «Вот прошло два года…»

И тогда он подумал, что если она скажет: «Вот прошло три года» — он задушит ее собственными руками, потому что так будет легче и ей, и, уж конечно, ему. Но она ничего больше не успела сказать. Глаза ее широко раскрылись, в лице появились не страх — а недоумение, а потом — чуть ли не детская обида.