Алан Бреннерт - Отголоски

Эдна — робкая, пугливая — прошлась по сцене. У меня перехватило дух.

Эдной была я.

Точнее, одна из «других Кэти». В моем мире — в реальном мире — актриса, игравшая Эдну, была невысокой блондинкой; но в какой-то иной «полуреальной реальности», эту роль исполняла я. Этот «отголосок» был чуть выше меня, с более светлыми волосами, ее фигура зыбко мерцала — следовательно, нас разделяли сотни, если не тысячи потенциально возможных вариантов.

Голоса двух актрис переплетались, и даже их тела порой совмещались на сцене, а я изо всех сил старалась сохранить спокойствие, хотя мне хотелось взвыть от горя, оплакивая утрату новообретенной индивидуальности; только-только мне показалось, будто я осталась одна, будто у меня появилось что-то свое, и вот…

На глазах выступили слезы, и я отвернулась, боясь, что Крис заметит. Я вновь попыталась применить старые техники аутотренинга, стараясь не глядеть на сцену; к счастью, скоро начался антракт, и я юркнула в туалет, чтобы остаться одной. Сжимая обеими руками раковину, я приказала себе: не реви! Собрав волю в кулак, я вернулась вместе с Крисом в зал… но то, что меня ожидало впереди, было еще хуже. Поднялся занавес. Второй акт начался с появления некоей Джулии — и это тоже была я.

Я, но совсем другая: невысокая и полненькая, губы, глаза в общем те же, но лицо круглое. Джулия сердито жестикулировала своими пухлыми ручками, как ей и было положено по образу. О Господи, подумала я, только не это! Пока шла первая сцена, я умудрялась не поддаваться отчаянию, но когда в середине следующей сцены вышла «Эдна», когда я увидела, что по сцене вышагивают два моих отголоска, и четыре голоса зазвучали, как квадрофоническая аудиосистема, мое беспокойство усилилось. Крис не мог этого не заметить; я сказала, что плохо себя чувствую, и он с явной неохотой вывел меня из зала. Полагаю, что из-за случившегося я обошлась с ним холодно и враждебно; он проводил меня домой, чмокнул в щеку и больше не звонил.

Когда я легла спать, впервые за долгое время заявилась Ревушка. Уселась в углу моей доселе неоскверненной квартиры — да так и не исчезла…

Мне давно следовало догадаться, что мечты родителей о моем блестящем будущем совпадут во множестве потенциальных реальностей. Отныне не было ни дня. когда я не замечала бы свои отголоски. Проходя мимо балетного класса, я мельком видела у станка грациозную, с великолепной осанкой «Кэтрин» (Катрина — называл ее учитель): темные, уложенные в безупречный пучок волосы, длинные ноги, без единой ошибки выделывающие пируэты из «Лебединого озера», выражение царственного спокойствия на лице. На сольфеджио другой, в чем-то знакомый, но ангельски прекрасный голос, с абсолютной точностью повторяющий ноты, заглушал мой собственный; его совершенство было для меня недостижимо. Я видела ее уголком глаза — Кэтрин, которая при всем внешнем сходстве со мной владела своим инструментом — голосом — лучше, чем я роялем. И я ненавидела ее.

Я пыталась делиться своими переживаниями с Джеральдом, но, несмотря на все его сочувствие, он не мог понять всего ужаса моей ситуации, ведь его «дар» был куда менее развит, чем мой. И тем более он не мог ничего посоветовать. Сама эта тема вызывала у него неловкость, и после нескольких попыток я перестала вести подобные разговоры — мне не хотелось терять единственного друга.

Как-то вечером, бредя через кампус домой, я заметила Криса. Он шел один в сторону общежития. Я отвела глаза, надеясь, что он меня не заметил, затем, не удержавшись, решила еще один разок взглянуть на него — и обнаружила, что он уже не один. Рядом с ним в воздухе, мерцая и переливаясь, висел очередной отголосок — Катри-на-балерина: эти длинные ноги и царственное лицо. Держа Криса под руку, Катрина смеялась, слегка приоткрыв рот. Крис — он-то находился в моем мире — не обращал на нее никакого внимания. Спустя несколько секунд фигура балерины, дрогнув, испарилась; но я-то знала, что в какой-то иной реальности другой Крис прогуливается и беседует с ней…

Я двинулась вслед за Крисом, держась на расстоянии, чтобы он не заметил. Конечно, мне следовало развернуться и уйти, отправиться домой, но я не могла себя заставить; когда же он вошел в Роуз-Холл, я сунулась в вестибюль буквально на секунду — посмотреть, в какой комнате он живет. Второй этаж, шестая. Обойдя общежитие, я вычислила окно Криса и, укрывшись за кустом, стала наблюдать. В комнате зажегся свет. Я опасливо приблизилась и заглянула в окно.

Крис сидел за столом. Маленькая настольная лампа выхватывала из сумрака учебники и ноутбук. Крис и не догадывался, что в комнате есть еще кто-то. Тем не менее всего в пяти футах от него, на его неубранной кровати я увидела балерину. Ее обнаженное, загорелое и изящное тело раскинулось на простынях. Обвив руками кого-то незримого, она страстно изгибалась. Ее таз двигался взад-вперед, принимая в свое лоно чью-то плоть. Она стонала от удовольствия и шептала его имя: «Крис, о, Крис…» Все это было почти комично — но и кошмарно. Чувствуя себя так, будто мне дали пощечину, я попятилась назад, громко шурша гравием. Прочь, прочь от Катрины… Но ее экстатические вздохи и шепот «Крис, Крис» стояли у меня в ушах несколько дней…

Той ночью Ревушка в моей квартире постепенно перестала плакать и погрузилась в молчание, которое нервировало меня еще больше; полуодетая, с немытыми волосами, она сидела в углу, тупо уставившись в пространство. Я пыталась не встречаться с ней глазами, не замечать ее голубых глаз, помутневших, словно от душевной катаракты. Их мертвый свет неустанно стремился засосать меня, втянуть в тоскливый омут…

Отчаянно желая не осрамиться на концерте, я репетировала, не жалея себя, пытаясь игнорировать окружавшие меня со всех сторон отголоски других, более талантливых Кэтрин. И вот час пробил. Выходя в тот вечер на сцену в Элис-Талли-Холле, одетая в простое и элегантное белое платье, я на миг вновь ощутила прежнюю радость. В ансамбле было пять человек: Джеральд, еше один скрипач, флейтистка, виолончелист и я.

«Музыкальное приношение» — сюита, отличающаяся напряженной, мрачной красотой. В данной аранжировке ее первый ричеркар1 был переложен для фортепиано. Я сыграла хорошо, во многом благодаря тому, что разделяла настроение этой пьесы, представляющей собой что-то вроде плача. От первого ричеркара мы перешли к канонам. Моему роялю порой вторили один или несколько струнных инструментов, периодически вступала флейта. Время от времени рояль умолкал (к примеру, в четвертом каноне, в течение дуэта двух скрипок). И вот, в один такой момент, пока я «пересиживала» чужой кусок, слушая своих товарищей по ансамблю, до меня начали доноситься тихие, но отчетливые звуки иного рояля, исполняющего ту же партию: то был отголосок реальности, где «Приношение» исполнялось в другой аранжировке. Пианистка, будь она неладна, играла блестяще. К ее технике было невозможно придраться. Ее энергия и уверенность настолько выбили меня из колеи, что в следующем ричеркаре я чуть не прозевала свое вступление. То была самая сложная для меня часть сюиты: мало того, что я солировала, мне еще приходилось вести шесть мелодических линий сразу. Непростая задача даже в самых тепличных условиях — а тем более теперь, когда я слышала отголосок другого рояля, МОЕГО рояля, исполняющего тот же ричеркар, но с легким временным сдвигом (другая Кэтрин начала пьесу на несколько мгновений раньше меня). Этот диссонанс чуть не свел меня с ума; следующие шесть с половиной минут я мучительно пыталась не сбиться, чувствуя, как на платье выступают пятна пота, а дотянув ричеркар до конца, ощутила не торжество, но всего лишь облегчение, которое тут же перешло в досаду, так как я была уверена, что сыграла ужасно. За три канона я немного отдохнула, но когда пришло время сонаты, вновь обнаружила, что играю странный квантовый дуэт со своим отголоском, причем мы исполняли одну и ту же партию — и вновь по-разному. Моя копия лучше владела собой, и плач получался у нее глубже, достовернее моего. И это, возможно, было горчайшей из пилюль: другая Кэтрин умудрилась перещеголять меня даже размахом своего отчаяния.