Эдгар Пенгборн - Дэви. Зеркало для наблюдателей. На запад от Солнца

— Я уйти? — сказал он булькающим, но мужским голосом.

Я не мог вымолвить ни слова. Что бы ни отразилось на моем лице, это не могло устрашить его больше, чем он уже был напуган. Он просто стоял и ждал, большой физический недостаток, торчащий на солнце…

Церковный и государственный закон повсюду говорит ясно: «Мут, рожденный женщиной или животным, не должен жить».

Вам наверняка доводилось слышать всякие россказни. Женщина, или даже отец, могут подкупить священника, чтобы скрыть рождение мута, надеясь, что с возрастом он перерастет свои недостатки. Это карается смертью, но все же так случается.

Коникут — единственная страна, закон которой требует, чтобы даже мать мутанта была уничтожена. Но церковь склона предоставить ей преимущество сомнения. Предания гласят, что демоны, плодящие мутантов, могут войти в женщин, когда те спят, или навести на них неестественную сонливость; таким образом, женщины могут быть признаны невиновными, если только улики не доказывают, что они сознательно совокуплялись с демонами. Самку животного, принесшую мута, милосердно уничтожают, а из туши изгоняют демонов и сжигают. Терпимый закон также напоминает нам, что демоны могут принять обличье мужчины в ясном дневном свете, и так чертовски искусно, что лишь священник способен распознать обман… В «Быке и Железе» ходили истории о рожденных втайне мутах — одноглазых, хвостатых, заросших волосами, с пурпурной кожей, безногих, двухголовых, гермафродитов — которые достигали зрелости в бегах и обитали в лесной глуши.

В любой стране обязанностью гражданина считается убить мутанта на месте, если возможно, но делать это надо с осторожностью, ибо демон-отец чудища может рыскать где-нибудь поблизости…

Он снова спросил:

— Я уйти?

Огромные руки, хорошей формы для такого тяжеловесного тела, вполне могли бы разорвать пополам быка.

— Нет.

Это был мой собственный голос. Чистейшей воды трусость — если бы я велел ему уйти, он мог разозлиться.

— Мальчик-мужчина-прекрасный.

Он имел в виду меня, черт бы его побрал. Из вежливости я ответил:

— Мне нравится рисунок. Он пришел в замешательство.

— Линии, — сказал я и ткнул пальцем по направлению к пещере. — Хорошо.

Он понял — по крайней мере, заулыбался, пустив слюни и размазывая их по груди.

— Пойти я. Показать штуку.

Я должен был пойти с ним и, возможно, встретиться с его отцом?..

Тут же вспомнились недавно услышанные страшилки о Ченго, городе, расположенном довольно далеко к западу от Скоара. Говорили, что дети там видели демонов. Десятилетняя девочка сказала, что плохая женщина заманила ее в лес и спрятала в одном месте, где заставила смотреть, как она вместе с другими горожанками бесновалась и играла в туда-сюда с дьяволами в обличье мужчин со звериными головами. Девочку чуть было не вывели перед шабашем, когда закричал петух, и оргия закончилась. Девочка не могла поклясться, что демоны улетели в облака, и народ злился на нее за это, поскольку все знают, что именно так делают все демоны, но зато она назвала имена женщин, так что их вполне можно было сжечь… Я накинул одежду и сказал: — Подожди!

Я вошел в пещеру, знаком приказав мутанту остаться снаружи. Меня трясло, его тоже, там, на солнышке. Я надеялся, что он убежит, но он остался, испуганный своей собственной смелостью, точь-в-точь как человеческое существо, — и эта мысль, единожды запавшая мне в голову, больше не покидала ее. В конце концов, что необычного было в нем, не считая противных коротких ног? Тучность — но она сама по себе не делала человека мутантом; и не уродливые сплющенные черты лица; и даже не его безволосость… Я вспомнил, как видел в общественной купальне в Скоаре темнокожего мужчину, у которого почти не было волос на лобке, а под мышками виднелся лишь легкий намек на пушок — и никто ничего такого не подумал. У меня мелькнула мысль: а что если некоторые из этих россказней о мутантах — вранье? Неужели существо, столь похожее на человека, как это, должно жить, словно чудовище, в лесной чаще только потому, что у него слишком короткие ноги? И разве мне не приходилось слышать в «Быке и Железе» тысячи баек, о которых я знал, что все они — чепуха, а рассказчики и не ожидали, что кто-нибудь им поверит?..

Я разрезал пополам буханку овсяного хлеба. Я рассчитывал приручить его, как животное, покормив. Я очень захотел взять в руки амулет. Его шнурок лопнул, и я положил амулет в котомку, пока не найду новый шнурок. Я схватился за котомку — неужели я, ради Авраама, собирался идти куда-то? — и твердость амулета успокоила меня даже сквозь плотную ткань.

Такой хлам вырезают для туристов в Пене, как я выяснил во время более поздних скитаний. Моя мать — или кто-то из того дома, где я родился — дала мне его, поскольку сказали, что он висел у меня на шее, когда новорожденного привезли в приют, и мне разрешили оставить его. Возможно, я чесал об него свой первый прорезавшийся зуб. Это человеческая фигура — с одной стороны мужская, а с другой женская. В голову с двумя лицами вделана медная петля, и амулет можно носить на шнурке. Половые органы и сложенные на груди руки обозначены схематично, так, что кажутся нереальными. Ног нет: бедра сходятся в шарик, обрезанный снизу, так что фигурку можно поставить, и она не упадет. Как маленькие боги обходятся без задниц, я не знаю — возможно, на то они и боги. Я помню, амулет очень восхищал Кэрон. Она любила держать его в руках, когда мы были под одеялом, и говорила, что он означает одно: мы будем вместе вечно…

Я отдал полбуханки овсяного хлеба муту. Он не схватил его. Его плоские ноздри расширились; точно собака, он следил за тем, как я отщипнул кусочек и отправил его себе в рот. Тогда он принял остаток и начал его жрать, жадно — хотя, при его жире, он вряд ли мог быть изголодавшимся… Вскоре от хлеба ничего не осталось, и он сказал:

— Пойти я?

Он двинулся прочь от пещеры и оглянулся. Как умная собака… Я пошел за ним.

Его корявые ноги шагали довольно резво. На ровной дороге он раскачивался, на подъемах упирался руками в землю и быстро карабкался на четвереньках. Крутые спуски доставляли ему массу неудобств, и там, где мог, он старался сходить по пологим склонам. Он передвигался неторопливо (точно так же, как старался ходить в лесу я), явно зная местность и, очевидно, добывая тут себе пропитание. Имени у него, несомненно, не было.

А у меня, как у опекаемого Государством, не было фамилии. Я был просто Дэви.

Не воображайте, что та штука с хлебом случилась из-за моей доброты. В четырнадцать вся доброта, что у меня была, таилась во тьме, скрытая убогим и жестоким хаосом, царившим внутри меня, равно как и снаружи: невежество и страх; презрение к остальным представителям моего класса, из которого, в случае неудачи предпринятого побега, я перешел бы вниз, в класс рабов, хотя все вокруг только и делали, что болтали о демократическом равенстве; мошенничество и попустительство, свидетелем которых я был ежедневно. А оправдывалось последнее просто: это не так плохо, потому что, посмотрите, даже среди знати есть лизоблюды, сводники, мошенники, воры, разве вы не знаете?.. Эта игра, как я предполагаю, очень стара — верить, что вы обеляете себя, перекидывая грязь на кого-нибудь другого. Нет, я не был ни хорошим, ни добрым.