Александр Сидорович - Измерение “Ф”

— Милый, милый котик, — прошептала она. Словами не передать — какие чувства вспыхнули в тот момент в моей душе…

Я гнал машину в город. “Так куда я еду? И куда везу русалочку? Домой или в зоопарк? Скорее, в Террариум”.

Тьфу! Что за мерзкие шутки! Домой, домой, домой! Единственно, о чем ее надо бы аккуратно попросить: пусть не называет меня “милый” и “котик”. В ее устах эти слова звучат чрезвычайно пошло. Интересно, где она их подобрала? Слышала разговоры в кустах? Их много по берегу озера… уютных кустиков.

Ладно, не в словах счастье: справа от меня, плотно прижавшись к плечу, взирала на свежий утренний мир моя русалочка.

II

Прошел месяц…

Я проснулся засветло: Мара лежала рядом со мной, спеленутая мокрой простынкой и покрытая утепленным целлофаном, чтобы вода не испарялась так уж быстро… Она мерно похрапывала: городской климат, окончательно свихнувшийся за последнее десятилетие, отрицательно сказался на ее здоровье. Мара все время находилась под знаком простуды: чихала, кашляла, пускала сопли. А за последнюю неделю пристрастилась к храпу.

Я смастерил для нее откидную “дневную” лежаночку возле стены с парогреющими трубами. Русалка согревалась, но простыни для увлажнения высыхали быстрее чем за час.

Прекрасные глаза Мары поблекли, наполняясь слезами даже без повода. Я отшучивался, в первые дни весело, но уже через неделю тяжеловесно, вспоминая веселые пьяные истории студенческих лет. Рассказы быстро приелись — третья интертрепация стала последней. Мара перестала улыбаться даже при упоминании о водопроводчике, который зашел в квартиру в мое отсутствие — я бегал отмечаться в очереди на изюм. Незваный гость заглянул в ванную, увидел девушку-русалку — Мара весь тот день провела в воде: горячая шла такая же прозрачная, как и холодная, — хлопнулся об пол и пошел, вернее, пополз — сам! — сдаваться в наркологический центр.

Мара неровно похрапывала… Я осторожно выскользнул из-под одеяла, пропихнул шерстяные носки ног в сапоги — домашние тапочки отсырели и развалились. Отсырела вся квартира, превратившись в неучтенный филиал БИНа: “Субтропики в условиях малогабаритных квартир”. Паркет надул щербатые щеки, югославские моющиеся обои расслоились кокосовой мочалкой и отваливались вместе с пластами штукатурки; с потолка неуважительно капало за шиворот. Влажности сопутствовала промозглость: я укладывался спать в свитере, шерстяных носках и шапочке, женских рейтузах. Но согреться за короткую весеннюю ночь не успевал.

Я встал, накинул на плечи махровый халат: за стеклами оконных проемов — вместе с переносицей оголившейся арматуры они напоминали стекла очков — колыхались одинокие снежинки. Термометр застыл красным на минус два. Я поддел отверткой форточку — пар повалил на улицу густыми болотными выхлопами, — приткнулся носом к стеклу, наблюдая сумерки мудренеющего утра.

Тучи, получив подкрепление, с новой силой напали на город: легкие пушинки перешли в густые липкие хлопья. Выходить на улицу не хотелось, надо… а надо ли? Зачем мне изюм, если дрожжей нет?

Охо-хо… Я уволился с работы, нашел рядом с домом место вахтера: сутки через трое. Визиты друзей, с неумолимо нарастающей частотой возобновившиеся за последний “холостой” год, пришлось затормозить: я отключил видеофон и не реагировал на дверные звонки — первые дни друзья настырно интересовались, что я там, для себя тут, придумал: неужели, в условиях ужесточившихся рамок закона, я занялся самогоноварением? Отрешился от жизни мирской, складывая деньги в чулок?

Русалочка зашевелилась, засопела во сне: что-то ей снилось? Старый пруд, покрытый ледяной фанерой. А она пытается всплыть, но не может пробить матовую корку, вырваться, как я, стоя у окна? У окна, покрытого фантастическим узором…

Чем бы заняться, пока она спит? Стереовизор включать бесполезно, он давно раскис от влаги и покрылся плесенью. Так же как и транзистор. Единственный надежный друг — трехпрограммное розеточное радиоустройство — пока еще “пахало”. Я включил молодежный канал, чудом не вычеркнутый из списка передач, прислушался: воинственный голос певчего кастрата сожалел о несчастной жизни французских проституток, которые стоят многократно дешевле наших. Бедным французским девушкам приходится работать денно и нощно, чтобы получить порцию жареных улиток и пирожок с морской капустой. Мы, заверял радиоголос, готовы им помочь, но нас не пускают во Францию, “даже по малой нужде”. Он так и пропел: “по малой нужде”, не поясняя, что имел в виду. Идиотская песня, пусть и юмористическая. В чем слушателей и заверил комментатор, всунувшийся вслед за песней.

Он так и съехидничал: “Идиотско-юмористическая песня лидера новой волны неформалов”. Но добавив, похвалил певца-сочинителя, объяснив что тот прав в главном: наши девушки живут лучше, чем их французские конкурентки, наши девушки — самые честные на свете.

Мне оставалось лишь хохотнуть. Русалка вздохнула во сне, повернулась, мотнув хвостом, раскрылась. Через минуту она позвала:

— Ко-отик, доброе утро, — потянулась.

Я улыбнулся — именно в ее движениях проступало кошачье…

— Что ты слушаешь, котик? — спросила Мара, обмахивая ладошкой зевающий ротик.

— Про несчастных французских проституток, — ответил я, не задумываясь о возможных последствиях.

— Кто такие “бедные французские проститутки”?

— Девушки, вынужденные торговать телом, получая за это тарелку жареных улиток и пирожок с морской капустой.

Глаза русалки вспыхнули:

— Хочу пирожок с морской капустой. Я так давно ее не ела!

— Морская капуста нам не по карману. Этот деликатес могут себе позволить лишь несчастные француженки да наши девушки…

— А, — перебила Мара, возбужденно подрагивая копчиковым плавником, — а, а у нас тоже, они тоже есть, эти, так называемые проститутки?

— Ну, — начал я, размышляя над вразумительным ответом, но меня перебили.

— Что значит: “торговать телом”? На вес, как мясом или рыбой?

— Нет, — я закашлялся. — То есть как оказалось — много их… Еще вчера — не было, а сегодня утром проснулись, открыли глаза, ба! да их как после грибного дождя!..

Русалка “переплыла” на бок, скинула одеяло с разгоряченного тела, улыбнулась, таинственно-завлекающе глядя мне в самое сердце: оно стонало от боли и желания, от жалости и нежности к существу с морского дна… Я отвернулся: ее налитая девичья грудь притягивала… но ниже, все эта чешуя! О черт! Отодрать бы ее!..

— О черт! — воскликнул я.

— Что ты, котик?

— Да нет, ничего, извини.