Наталья Иртенина - Я – это ты

– Господи, до чего же умники бывают тупыми! Торч – тот, кто торчит.

– Понятно. А где торчит?

Маруся вздохнула и постучала пальцем по голове.

– Вот тут. Не видишь, что ли, у него на физиономии все написано. Опять поганок нажрался и двинул на поиски сатори.

Это слово было мне знакомо.

– Эзотерик. Я понял. Или гедонист? – Я еще раз посмотрел на экран. – Нет, эзотерик. Категория людей, к которым я не питаю уважения. Не возражаешь, если мы оставим твоего знакомого в покое?

Но Маруся неожиданно сжала губы и процедила:

– Впусти его.

– Прости, но… для чего? Я тебе уже объяснял…

– Впусти его. – Изрекла тихо и с надрывом.

– Скажи, чего ты хочешь от него.

– Впусти его! – Ее заклинило. Лицо стало как белая сосулька.

– Ы! – сказал я.

– Да, капитан.

– Открой проход в барьере.

– Невозможно. Я категорически против. Мое мнение – это провокация.

И тут Маруся сорвалась. Повернулась к ближайшей стенке и начала пинать ее ногой и бить кулаками.

– Ты, чертова консервная банка, твоего паршивого мнения тут никто не спрашивает! Впусти его сейчас же, тупоумная жестянка! Что вы оба вообще понимаете, приперлись тут, кто тебя звал сюда, сверхчеловек недоделанный. Кому нужно твое бессмертие, если ты простых вещей не видишь? Тошнит меня уже от тебя и фокусов твоей лоханки. Я хочу видеть нормальных людей, хоть одного, понимаешь ты? Хочу выйти отсюда и забыть о тебе…

Я схватил ее за руки и оттащил от стены. Это была истерика. Терпкий привкус вина смертных человеческих страстей. Она кусалась и брыкалась, пытаясь вырваться. Точно древняя богиня, подумал я, – у нее вдруг стало не две руки, а четыре или даже восемь, и всеми она царапалась и била меня. Ы продолжал бубнить свое идиотское мнение:

– Это небезопасно. Я обязан предусмотреть любые случайности. Этот человек может оказаться террористом. У него нет оружия, но главное оружие террориста – его больные мозги. Я не могу прочесть его мысли. Но как слушатель антитеррористических курсов я намерен…

– Да заткнись же ты, Железное вымя!!! – заорал я.

– Что я тебе сделала, зачем ты меня притащил сюда? Чтобы слушать каждый день твои паршивые лекции? Я похожа на ненормальную? Да лучше пусть меня там на атомы разберут, чем тут смотреть на твою постную рожу. Подавись ты своим будущим и своими медитациями. Не сообщило тебе еще провидение, что дальше делать? Гений в консервной банке. А я тут кто у тебя – декорация? Предмет обстановки? Примитивная экзотика для крутого парня?…

В чем-то она была права. Но большей частью порола чушь. Ей просто нужно было выкричаться, и я не мешал ей делать это, только держал крепко, чтобы снова не бросилась на стену. А она вдруг обмякла, перестала выдираться, вздохнула и совсем другим голосом сказала:

– Ладно. Давай дальше.

Я продолжал держать ее в кольце рук спиной к себе. Она легко извернулась и, глядя мне в переносицу, потребовала:

– Поцелуй меня.

Я скользнул губами по ее виску. Она была неподражаема и великолепна в своей стихийной переменчивости.

– Тупица, – гневно прошептала она. Подняла голову и показала на мне, как надо целовать. Поддавшись игре, я предоставил ей роль учительницы и во всем остальном. Только для нее это не было игрой. Она взялась отглаживать мою притворную неумелость и неуклюжесть так, будто от этого зависела ее жизнь.

Я не заметил, как мы оказались на диване. Экспромт получался немного смятым – мы барахтались, пытаясь избавить друг друга от одежды. Тонули во внезапности и неизбежности происходящего. Один лишь раз она вынырнула на поверхность – сказала, чтобы я велел «своему цепному динозавру не пялить шары». Только я был уверен, что модуль не перестанет тайком глазеть на нас. Ы был не из тех, кто упускает возможность побыть натуралистом.

Тональность наших объятий переходила от задыхающегося противоборства к дразнящей уступчивости, от суровой готики к мечтательной романтике. Я навязывал правила игры, делая вид, что подчиняюсь ее требовательным желаниям. Вел ее, позволяя ей гневаться на меня и тут же просить прощения, так, как просят только женщины – демонстрируя слабость и податливость. Когда все закончилось, она обняла мою голову и долго не отпускала. Смотрела куда-то, непонятно куда. У меня появилась исключительно интересная мысль: она все-таки нашла компромисс. Отыскала звено, которым можно сцепить ее мир и мой. Сделать нейтральную территорию междумирья, пленниками которого мы были, суверенной страной, где правят двое. Король и королева. Не пленники. Властители. (Звучало это потрясающе архаично, но ей наверняка бы понравилось.) Это был лучший из возможных компромиссов.

– Я видела тебя раньше. Твое лицо, – сказала она, отпустив наконец мою голову и упав рядом. Кошка, нареченная Варькой, пристроилась у нас в ногах, грея свое драгоценное брюхо.

– Мм, где же ты меня видела?

– Наверно, там, у дороги. Когда ты меня спасал.

– Ну уж нет, дудки… э, я правильно употребил это слово?… Ты была в замечательно глубоком ауте, я бы даже рискнул сказать, блистательно отсутствовала в собственном теле.

– Значит, я видела тебя не глазами… чем-то другим.

– Не возражаю, – сказал я и обнял ее. И совершенно неожиданно для себя добавил: – Я люблю тебя.

Она ничего не ответила. Продолжала смотреть в окошко своих мечтаний и явно что-то замышляла. То есть я видел, что это «что-то» складывается не в мою пользу. Почему? Чего-то ей не хватало. Или мешало.

– Расскажи, – попросила она вдруг, – что такое бессмертие. Какое оно?

– Ну, – бодро начал я, – первые полторы сотни лет ты его не замечаешь. Тебе нет до него дела. Ты молод и хочешь жить. Потом приходит день, и ты задумываешься. А нет ли в твоей долгой-долгой прекрасной жизни какого-то подвоха? И так ли это необходимо и интересно – нести свое бренное, стареющее тело по бесконечности? И тогда тебя начинает грызть непонятная тоска. Ты не можешь объяснить ее себе и приходишь к выводу: что-то здесь неправильно. У всякого пути есть конец, славное завершение, в общем, то, к чему идешь. И когда начинаешь понимать, что твоя жизнь никуда тебя не ведет… Что тебя просто заперли в бесконечности одряхления твоего тела и мозга… Медицина может продлять молодость, но не безгранично. После семисот лет начинается просто отупение. После восьмисот ты уже не человек, а растение. После девяти сотен – живая мумия. В моем мире много таких. Они просто сидят без движения. Тогда их перестают кормить и оставляют на голой земле – есть специальные участки для этого, – там они пускают корни и питаются из земли. Я потом покажу тебе трехмерку, если хочешь. Пренеприятное зрелище.

– Не надо.

– Они просто деревенеют. Но при этом сохраняют какую-то часть сознания.