Василий Гигевич - Полтергейст

И вот теперь Грушкавец, читая рукопись, вникал, раздумывал над тем, что ему открывалось.

Порой Грушкавец откладывал рукопись и, глядя на белый потолок, задумывался о чем-то неясном и запутанном, о чем напрямую не говорилось в рукописи, но в чем ему все-таки хотелось разобраться. Это значит, что наш герой вновь и вновь размышлял о смысле и цели жизни.

И на самом деле, кто он такой, если брать по большому счету? Неужели всего только сгусток бездушной материи? Неужели нет у жизни тайн?

Конечно же, есть. Это Грушкавец чувствовал нутром еще тогда, когда поступил в университет, и позже, когда урывками, как и многие студенты, пятое через десятое знакомился с Ведантой, конфуцианством, учением Фомы Аквинского, мудреца Платона, скептицизмом, ангостицизмом, теологизмом, — не мог, такая уж была суть Грушкавца, не мог он поверить и согласиться, что когда-нибудь бесследно исчезнет, словно в бездну обрушится…

И в то же время, нужно честно признаться, бывали дни, когда Грушкавец, забыв обо всем, даже о теории вечного существования, отчетливо представлял себе: умрет когда-нибудь, землею засыплют и — все, крышка, в землю превратится, и нигде от него и следа не останется…

Трудно и томительно жить человеку с такими мыслями! И вообще, давайте честно признаемся: может ли выжить человек с подобным настроением?..

Грушкавец полагал, что такое шаткое, ненадежное, раздвоенное мировоззрение только у него, и поэтому в глазах одних он мог быть заядлым материалистом, в глазах других — идеалистом.

Но в душе…

Да кто и когда спрашивал и спрашивает, что творится в нашей душе?.. Как здоровье — спрашивают, как дети, семья, как дела. А вот говорить о душе…

В последнее время Грушкавец стал чувствовать себя сказочным витязем на распутье дорог: сюда пойдешь — добра не видать, туда свернешь — голову сложишь…

Неожиданно резко зазвонил телефон, его полгода назад поставили в комнате Грушкавца. Вначале Грушкавец радовался, но потом понял, какие неприятности может принести телефон: каждый новый пронзительный звонок словно предупреждал Грушкавца о том, что вот-вот на его голову посыплются новые просьбы, приказы начальства, жалобы — все то, что ежедневно плотным кольцом давило на Илью Павловича. Покосившись на белую трубку, Илья Павлович подумал, кто бы это мог звонить в такое время? Может — главный редактор?

Оставив рукопись на кровати, Илья Павлович поднялся, подошел к аппарату. Поднял трубку и сказал:

— Грушкавец слушает.

— Товарищ Грушкавец, это майор милиции Андрейченко, — послышалось в трубке. — Вы меня помните?

— Помню, — Грушкавец ощутил жар в груди, сердце екнуло… Скосил глаза на рукопись: неужели успели настучать… Скажут, работник идеологического фронта, а чем занимается?..

О майоре Андрейченко Грушкавец когда-то написал очерк; как-то они разговорились о загадочных явлениях человеческой психики, правда, тогда больше говорил Грушкавец, а Андрейченко только слушал да кивал головой.

— Добрый вечер. Что новенького у вас? — спрашивал Грушкавец, одной рукой придерживая трубку, а другой засовывая в ящик стола рукопись, — будто майор мог тут же появиться в комнате и взять Грушкавца тепленьким… — Может, дело у вас интересное появилось? Убийство, грабеж в особо крупных размерах? Теперь газетные тиражи только на этом и держатся. Может, и мы в нашей районке запустим что-нибудь эдакое с продолжением? Как вы думаете?

— Да нет, Илья Павлович, — Андрейченко говорил быстро и взволнованно. — Тут дело не в убийствах, и не в воровстве, тут кое-что похлеще. Сенсация для вашего брата журналиста… Вы свободны сейчас?

— Для работников нашей доблестной милиции я всегда свободен, — у Грушкавца отлегло от сердца. Когда милиционер спрашивает о свободе, значит, еще не все потеряно…

— Тогда я, может, заскочу к вам. Тут такое дело заваривается… Ждите меня.

Грушкавец положил трубку на рычажки и, будто впервые, обвел взглядом свою холостяцкую комнату: голые стены, выкрашенные желтой краской, темное байковое одеяло, на котором только что лежал, потемневшие от пыли серые шторы, три табуретки, на которые было рискованно усаживать гостей, стол в углу комнаты рядом с дверью — на нем гора тарелок, мисок, чайник…

«Нужно хоть вымыть или хотя бы газетами прикрыть этот бедлам, — вяло думал Грушкавец, глядя на стол, заставленный посудой. После прочитанного в рукописи все в этой обыденной жизни казалось таким простым, пресным, незначительным… — Пойти на кухню да хоть чаю заварить к приходу майора. Чего его несет так поздно? А больше на стол и выставить нечего. Сухари, кажется, где-то были. И варенье — мать в прошлый выходной дала. Сало есть — а-а, выкрутимся…»

О себе думал как о постороннем.

Через полчаса за рабочим столом Грушкавца сидел майор в милицейской форме и, тыкая пальцем в исписанный лист бумаги, говорил, едва не заикаясь:

— Я сразу же о вас подумал, вспомнил, как вы сказали, что на свете еще много загадочного… Вы понимаете, Илья Павлович, я, в принципе, человек неверующий, атеист. Ну, а как же тогда все это можно объяснить? У моего шефа свое понимание, как мы, профессионалы, говорим, своя версия. Так вот, Селиванов считает, что в Березове начинает действовать международная мафия, сверхоружие проверяет на березовцах. Я так глобально не думаю, хотя с современной техникой всего можно добиться… Однако как объяснить все то, что вы сами только что прочитали? Поверьте, я за один день лет на пять постарел. Как увидел, что расческа сама по столу движется — все из головы выветрилось, и диамат, и истмат…

— А может, и прав Селиванов? Может, фокусничает кто-нибудь, на посмешище советскую милицию выставляет? Не обязательно международная мафия, по-моему, у нас и своя, доморощенная, хорошие корни пустила, потому что почва ныне благодатная для нее, — к удивлению майора Грушкавец был спокоен. Он думал о чем-то своем, глядя на исписанный лист бумаги — второй экземпляр того самого акта, который Андрейченко подсовывал Селиванову — и, сощурившись, что-то, казалось, вспоминал.

— Вот-вот, сначала об этой версии и шеф толковал, — радостно воскликнул Андрейченко. — Однако я проверил ее, она полностью отпадает. Понимаете, Илья Павлович, за хатой мы установили круглосуточное дежурство — воробей незамеченным не проскочит… Там люди простые живут — им не до фокусов. Он — рабочий на стеклозаводе, жена — теперь в отпуске, тоже рабочая. Детей у них нет. Родственников за границей тоже нет. За рубеж они не выезжали. Не привлекались — анкеты чистенькие, не судились… Нет, не могут они этим заниматься. А чужим зачем туда лезть?..