Ованес Азнаурян - Иоганн Буш

Иоганн Буш замолчал. Он не знал, рассказывать ли Бергу продолжение этой истории или нет, тем более, что он видел, что берг спит и не может слышать его. Он посмотрел на часы; они показывали без четверти четыре. Через два с половиной часа будет рассвет, думал Иоганн Буш, теперь ведь лето, и рано светает…

— Берг, милый, с Бертой мы поженились в июне. Мы любили друг друга, были молоды, счастливы, бедны, и, казалось, больше этого человек не может быть счастлив. Мы были счастливы и вместе осваивали прелести супружеской жизни. Я помню, что когда Берта сердилась на меня, то звала меня по-русски Иваном ("Иван-дурак"), и вообще в зависимости от настроения, Берта звала меня по-разному: когда она проникалась особым нежным чувством ко мне, звала меня «Оик», а когда гордилась мной, не ленилась и важно произносила «Иоханнес»; если настрой был ироничным, то «Джонни», если просто веселым, — то «Жан». Но если она сердилась, то орала на всю квартиру: "Иван!" Она часто тогда кричала «Иван», а я писал книгу, Берг, и очень часто у нас не было денег, и мы жили впроголодь, и я уже знал, что для того, чтобы стать хорошим писателем, нужно немного поголодать. Берта не соглашалась с этим. Что же касается романа, то я решил писать обо всем, о чем я знал тогда и запомнил. Я решил, что буду также и сочинять, чтоб выглядело правдоподобно, потому что, я знал, что если писать одну только правду (то, что произошло на самом деле), тебе никто не поверит. Я знал, что я писатель, и уже знал, что кое-чего стою. Какой-то голос во мне все время твердил: "Ты — писатель, Иоганн Буш, чтоб тебя черти съели!",и я верил этому голосу, и знаешь, Берг, этот голос доносился не из сердца, как утверждают все писатели, а из желудка. Я не вру, Берг, честное слово, я не вру!

Мы жили тогда с Бертой на квартире каких-то знакомых родителей Берты. Это было недалеко от железнодорожного вокзала, и к нам домой можно было приехать на любом транспорте, хотя тогда еще считалось, что мы живем на окраине города. Квартира наша была двух-комнатной, ужасно грязной (сколько не чисти — толку нет), и стены были покрашены в зеленый цвет. Когда мы поселились в этой квартире, я спросил Берту, когда нам нужно будет выселяться, и она ответила, что может быть через месяц, может быть никогда; она не знала, когда вернутся хозяева квартиры, и я очень хотел, чтобы они никогда не возвращались… Окна наших комнат выходили на улицу. Примечательного за окном ничего не было, только был мост, по которому ездили поезда, а под мостом — машины. Когда поезд проезжал по мосту, весь наш дом трясло, как во время землетрясения, и мы с Бертой выбегали, как дети, на балкон, чтоб посмотреть на поезд. Если это бывало ночью, то на балкон выбегал я один, потому что Берта спала и не просыпалась даже от гудка паровоза. У нас было 2 балкона: один, прилегающий к гостиной, выходил на улицу, другой, прилегающий к кухне, выходил во двор. Там, внизу (жили мы на пятом этаже), были деревья и старушки, сидящие на скамейке и греющиеся на солнышке, и Берта и я дуамли, что смотреть на мост и поезд намного интереснее, чем смотреть на старушек, и поэтому мы на кухонный балкон и вовсе не выходили… Видишь, Берг, я все помню! Помню, как по утрам солнце пыталось проникнуть в нашу спальню сквозь шторы, и как было хорошо просыпаться в одной постели с Бертой, и я вставал очень рано, чтоб писать, а Берта продолжала спать. Для того, чтобы хорошо написать дневную порцию работы, необходимо был осделать 4 вещи: проснуться с восходом солнца, принять ванну, выпить большую чашку кофе и выкурить две сигареты. Эти четыре действия давали ощущрние того, что ты гений, и это было уже полдела. Остальное, как говорится, был оделом техники, потому что всегда было, о чем можно было написать в романе. Не веришь? Это чистая правда. Я тогда был уверен, что если писатель говорит, что работа застопорилась, то это лишь означает, что он ленится. Я уже тогда знал, что очередную главу нужно начать с самого простого предложения. Берг, милый, я тогда действительно был уверен, что всегда есть, о чем писать. А писал я в гостиной, сидя за большим столом (письменного стола у нас не было). Писал я еще с того времени в маленьких зеленых блокнотах. Я бы тогда предпочел писать на машинке, но у меня еще не было машинки, да и Берта была против ("Этого еще не хватало, чтоб ты стучал на машинке!" — говорила она.)… Я писал, Берг, по утрам, а потом Берта просыпалась и начинала расхаживать голая по квартире, и я старался не смотреть на нее и писал. Но потом я все же бросал блокнот и ручку в сторону, и мы любили друг друга. И так прошло то первое лето нашей с Бертой супружеской жизни, и это был уже 1974 год. С сентября я стал преподавать в школе (история), и с деньгами у нас стало немного легче, хотя и преподавание в школе для меня было тягостным (я терял слишком много времени, и это мешало роману). Но я благодарен этому времени в школе, потому что оно мне очень помогло впоследствии, когда я преподавал в разных университетах мира. Интересное это было время, Берг, когда я был школьным учителем, но еще интереснее было писать роман, и я все равно писал его, и в октябре-таки закончил, и книга вышла в свет, и с тех пор наша жизнь круто изменилась, и мы немного рабогатели. В ноябре же 1974 года родилась Марта, и мы перестали больше жить в той квартире с зелеными стенами, и не потому, что вернулись старые хозяева, а потому что мы купили новую, свою, побольше. Вот такие дела, Берг.

Иоганн Буш опять помолчал, но на часы смотреть не стал. Он знал, что все равно рассвет близко уже.

— Жизнь наша пошла совсем другая, Берг, не похожая на прежнюю, и книги появлялись одна за другой, и приходила понемногу известность, а вскоре ты и вовсе оказывался желанным гостем во всех редакциях престижных журналов, и денег становилось все больше и больше, и мы с Бертой и Мартой часто ехали в Бонн, и я стал называться "столичным молодым автором, подающим большие надежды"… А потом незаметно пролетели 13 лет. Тринадцать лет, Берг, слышишь? Мгновение для одной человеческой жизни, но целый век для жизни супружеской. Не то, что мы с Бертой разлюбили друг друга, просто как-то все стало обыденным, привычным, и Берта была уже не той прежней красавицей, и, может, это тоже начинало раздражать… Короче, я почему-то решил, что очередной этап в моей жизни подошел к своему логическому завершению, и я подумал, что мне нужны "новые просторы, новые горизонты". Берта, казалось, тоже устала, она сказала однажды, что мы порядком надоели друг другу, что ж общем-то мы постарели немного, в особенности она. Но нужно ли на самом деле разводиться? — спрашивала она, и я отвечал тогда, что ме не можем больше жить вместе, что правильнее будет, в том числе для дочери, чтобы мы разошлись. Берта вздыхала и говорила, что лучше нее у меня не будет жены, а я рвался вперед, меня манили эти "новые горизонты"… Что ты хочешь, Берг? Ты хоть знаешь, что это означает 13 лет подряд не видеть ничего дальше одной женщины? Я думал, что настоящая жизнь протекает где-то мимо меня, а я все не успеваю взойти на этот весело мчавшийся поезд и все писал и писал… Винил же я во всем этом Берту, с которой прожил 13 лет. Я был дураком, Берг, признаюсь тебе в этом. Это всегда опасно, когда подобные мысли ("новые горизонты") появляются у человека (тем более писателя) в 38 лет. А мне было 38 лет, Берг, и скоро должно было исполнится 39… С Бертой мы разошлись вначале осени 1987 года. В начале осени, Берг, когда листья на деревьях только-только начинали желтеть… И была осень, а потом была зима, и я помню эту зиму, которая была страшной, потому что я не мог писать. Как говорил Хемингуэй, у меня "перестало получаться", и это был первый кризис с тех пор, как вышла в свет моя первая книга, и я был напуган ненашутку, хотя и в глубине души знал, что каждый кризис предполагает новый бурный рост в дальнейшем (элементарное правило в политэкономии). Я понял тогда, Берг, что вместе с Бертой что-то кончилось и не вернется больше… Мне было очень тяжело, очень одиноко. Не спасали ни девочки (много, много девочек, Берг, такое тоже случалось), ни спиртное. И я помню, что особенно тяжело было зимой.