Шмиэл Сандлер - Мой любезный Веньямин

Глава двенадцатая

Таинственный незнакомец

Из дневника Уилла Иванова:

1

"Торжественная тишина царила в комнате почившего. Лишь старушки из гражданских похорон" едва слышно репетировали, составляя программу оплакивания. В их обязанности входило причитать на похоронах одиноких людей. Кроме этой благородной миссии, члены общества добивались гражданских похорон, для тех, кто согласно Галахе евреем в Израиле не числился (родившиеся от еврейского папы и не еврейской мамы). По неполным евреям, к коим принадлежал и покойный, не читали поминальную молитву кадишь, и хоронить таковых на еврейском кладбище воспрещалось. После продолжительных бюрократических проволочек они предавались погребению на погостах христианских церквей. Хоронили не евреев без религиозных церемоний, зато оплакивали их платные запевалы из вышеназванного общества. Это гуманное новшество было введено в конце двадцатого века стараниями министра абсорбции, при содействии активистов комитета по защите прав человека. Запевалы приглашались независимо от вероисповедания отошедшего в мир иной, при условии отсутствия у последнего родственников и друзей. В ходе социологического исследования активисты комитета выявили, что в результате старения нации, в стране растет количество одиноких людей и одиночество становится бичом современного общества. " И вот, когда очередной, старый и одинокий еврей, подчиняясь закону природы, в свое время и в свой час уходит в мир отцов, - убеждали активисты, - то ребята из погребального общества хоронят его уж очень деловито - и погоревать то некому. При таком обороте дел, утверждали они, - нам становится чуждо все человеческое: ни тебе посмеяться и ни поплакать в соответствующие моменты жизни. Мир стал чужим и равнодушным, предупреждали активисты, - и это достойно сожаления..." Правозащитники означили проблему, а депутаты кнесета подняли вокруг нее невообразимый шум. Вскоре к дискуссии присоединились деятели культуры и искусства. Все они говорили одно: "Одиноких людей много, при жизни они не ведают вкуса смеха (попробуй посмейся на жалкое пособие по старости), а когда умирают никто толком и не поплачет" "Надо радикально менять положение дел, демонстративно кипятились депутаты, ибо, если все оставить на местах, молодежь вскоре станет заглядывать в словари архаизмов, когда речь зайдет о таких понятиях как плачь, смех, горе или радость" В самый разгар спора финансовые воротилы страны сделали благородный жест и внесли в фонд "Гражданских похорон" крупные средства, позволившие "гражданам" расширить штат профессионалов. На похоронах это были плакальщицы, на именинах острословы, а на футбольных матчах болельщики. К старику на похороны, соратники и друзья позаботились заблаговременно, пригласили самодеятельный ансамбль старух из дома престарелых "Опора" За неимением иных занятий, старушки поголовно увлекались хоровым пением, выступая на похоронах или торжествах, где помимо демонстрации вокальных талантов, делились с молодежью своими воспоминаниями о том, как тяжело эмигрировали в Палестину на рубеже девятнадцатого столетия.

2

Спустя час после кончины ботаника, голосистые певуньи составили скоренько программу хорового оплакивания и распределили между солистами кто каким голосом будет причитать: - Ох, на кого ж ты покинул нас, - начала древняя запевала в стиле краснознаменного военного ансамбля Советской Армии и надтреснутый хор старушечьих голосов грянул вслед за ней: - Ох, да зачем ты покинул нас...Ох!.. Залихватский ритм причитаний особенно четко подчеркивал торжественность обстановки. Соратники и друзья почтительно вытянулись во фронт. Кто-то из них мрачно уставился в пол, а кто-то удрученно смотрел в потолок. Я поискал в толпе ученых племянника. Может корчится где-то в судорогах, бедолага, - подумал я, - тут такая суматоха вокруг и не заметят, как кондрашка хватит мужика" Но все напрасно, племянник как в воду канул. Продолжая надрывно рыдать, вошедшие в раж бабки, деловито примеряли саван на усопшего и грели воду, чтобы обмыть его тело. Один из соратников, видимо душеприказчик, отдавал последние распоряжения агентам из "гражданских похорон". Я подошел к покойнику, постоял немного у его изголовья, вглядываясь в дорогие мне черты. Было жутко и непривычно видеть его неподвижным, с закрытыми глазами. Я не мог поверить, что его больше нет. Казалось, он нечаянно заснул и чутким подсознанием продолжает воспринимать все, что вокруг него происходит. Гримаса боли и ненависти сошла с его лица и теперь оно выражало умиротворение и некое высшее таинство. В какое-то мгновение мне почудилось, что старик едва заметно усмехается. Это была усмешка человека, который сию минуту постиг нечто удивительно простое и понятное, казавшееся ему ранее особенно сложным и путанным. Я поцеловал усопшего в лоб и вышел из комнаты. Остальное сделают без меня. Поначалу я хотел пойти к Белле, чтобы за чашечкой кофе развеять с ней гнетущую тоску на сердце. Все это безрадостное утро она помогала сиделкам ухаживать за стариком и ушла домой лишь перед самым приходом племянника торопилась собрать мужа на работу. Прежде чем выйти из дома я позвонил ей, и сообщил, что ботаника не стало. По телефону Белла отреагировала спокойно, хотя я был уверен, что, проводив супруга, она сидит теперь в салоне на диване, где мы провели столько счастливых часов, и ревет как ребенок. Я представил себе, как она бросится рыдать ко мне на грудь, а, успокоившись, робко предложит прочесть излюбленные стариком цитаты из Спинозы, и мне расхотелось делить с ней эти тяжкие минуты.

3

Я не умел смаковать горе, демонстрируя на людях свои страдания и находя в этом утешение. Когда мне было плохо, я шел туда, где шумно, где веселятся и там, за шкаликом водки, сбрасывал с себя гнетущую тяжесть тоски. Я зашел в ресторан "Самарканд", чтобы выпить в уютной обстановке стакашек, второй за светлую память ботаника. Благо нашлось у меня для этого дела с десяток другой шекелей. У дверей ресторации знакомый голос вдруг окликнул меня: - Парень постой! Ко мне подошел племянник покойного. Разорванная в экстазе самобичевания футболка уже не украшала его накаченные плечи. На нем была потертая куртка из материала, который в последнее время успешно используют для изготовления базарных сумок. Порывисто он тиснул мне в ладонь свои потные пальцы и был, как мне показалось, очень возбужден. Глаза его бегали по моей фигуре с хамоватой бесцеремонностью, цепкий взгляд, казалось, что-то искал и не мог найти. - Я угощаю, - сказал он. Я не стал возражать, человек хочет потратиться, что ж, похвально и в наше время случается редко. Мы сели за столик. Он заказал всякой снеди на крупную сумму и сказал: - Ешь, парень, ешь... Да ты не стесняйся, будь как дома. Я не дал себя упрашивать, вмиг разделался с шурпой, после чего с не меньшей энергией взялся за шашлык. Более суток я ничего не ел и теперь дал волю аппетиту. Он ни к чему не притронулся, только плеснул водки себе и в мою чарку. Подали холодные закуски. Мы выпили, и он вдруг стал рассказывать мне какой-то пошлый анекдот из жизни марокканских евреев, а рассказав, так расхохотался, что даже официанты заулыбались. Я возмущенно отодвинул от себя блюдо с фалафелем под флагом иорданского хумуса: - Послушайте, господин, час назад умер ваш дядя! Я едва владел собой, одолевало сильное желание говорить дерзости. Но ведь он угощал. Уловив мое настроение, племянник тотчас сменил маску, погрустнел, лицо его стало плаксивым: - Да, - вяло согласился он и смахнул крупную слезу, набежавшую вдруг, конечно, мой дядя... Честных был он правил. Не вспомнив более ничего, кроме скромных достоинств описанных классиком, племянник трагически высморкался и вытер пышные усы сиреневым платочком: - Извините, - сказал он, - а вас как зовут? - Уильям Константинов Иванов. - Очень приятно. Вы что, русский? - Нет, я еврей. - Гм, странно. А меня зовут Шмуэль Нисанович. Для вас просто Шмулик. Я нехотя кивнул головой. - Вы знаете у меня к вам дело, - сказал он, и вдруг спросил: - Простите, а ваш папа не по милицейской был части? - Мой папа был полковник МВД Узбекской СССР. - Кажется, я имел честь знавать его. - Неуверенно произнес Шмулик, впрочем, я не убежден, это было так давно. Если не ошибаюсь, ваш род берет начало... - Вы не ошибаетесь, но лучше бы вам говорить по делу. - По делу так по делу. Видите ли, господин Иванов, горшок с цветком, который вам оставил дядя, предназначался мне. - Нет уж, пардон, уважаемый, горшок он поручал мне. - Любезный, Уильям Константинович, позвольте... - Нет уж это вы позвольте... И причем тут горшок, собственно, где вы были, когда старик питался одними лишь помидорами? - Да, - удивился Шмулик, - я знал, что дядя Сеня фраер, но чтобы до такой степени у него было плохо с питанием... - Представьте, с питанием у него было очень плохо. - Говорят, он умер от рака желудка, это правда? - Правда что от рака, но не желудка, а легких. Впрочем, теперь это не имеет никакого значения. - Не сердитесь, Уилл Константинович, и выслушайте меня. Я Вам заплачу. Я хорошо заплачу вам. Отдайте мне горшок. Мне стал противен весь этот торг в минуту, когда останки старика еще не погребены. Я протестующе отодвинул от себя тарелку с фалафелем: - Сэр, - сказал я, не скрывая издевки, - горшки в цветочном магазине имеются, купите себе приличествующий. - Пойми, брат, - вдруг горячо зашептал Шмулик и, потянувшись ко мне через стол, обдал меня густым водочным духом, - пойми мне дорог горшок как память о дяде. Как светлая и чистая память. И вновь он выжал слезу, придав своей физиономии выражение глубокой скорби. Умел он это делать мастерски: слеза сорвалась с ресниц, повисла на пышных буденовских усах его, затем упала в рюмку с водкой, звонко при этом булькнув. Меня это развеселило: - Послушайте, дяденька, - сказал я, - ловко же вы умеете слезу пускать. - Ведь горе-то, какое, Уильям, - сказал он. - Бросьте вы, горе, горе! Горшок я вам не дам, плачьте хоть крокодиловыми слезами. - Между прочим, папаша ваш, покойник, был куда покладистее вас. - Оставьте моего отца в покое! - резко оборвал я - Это весь разговор что ли? - спросил он, явно задетый моей грубостью. - Да, весь! Племянник встал, глаза его сузились и потемнели. Крылья ноздрей нервно подрагивали. Тонкими и сильными пальцами он сломал ножку рюмки: - Вот так, зашипел он, - я сломаю тебя, Кон-стан-ти-ныч... Он бросил осколки в миску с шурпой, который, как значилось в меню, был приготовлен в соответствии с рецептами ферганской кухни, и гордо вышел из зала. Только тут я понял, какую скверную шутку сыграл со мной этот идиот: платить-то за обед было нечем. Между тем, за разговорами я успел умять три порции шашлыка, шурпу по-фергански и лагман по-катта-кургански, запив все это стаканом восхитительного самаркандского арака"