Юрий Петухов - Наемник

- Вот и разойдемся.

Сигулий вышел из комнатушки. Даброгез не успел сделать и шага вслед, как проход загородили две плотные фигуры в доспехах - копья уперлись в грудь центуриону. За спинами стражников маячили арбалетчики, целившие прямо в лицо. Даброгез развел руками, показывая, что он без меча. Локоть заныл, в висках застучало - пески, пески и ветер, яд на конце тонкого, с большую иглу величиной кинжала, смерть, примостившаяся за углом, - слышен ее смех, больно в груди... Они вышли. Плиты застучали под коваными сапогами. Даброгез не смотрел по сторонам. Да никого и не было: ни лысого, обрюзгшего властелина, ни его сановников - и куда только успели подеваться?! Все рушилось. Тонкий вой ветра в ушах, миражи... И зачем он тогда не расправился с синеглазым? Убей он его - и сам бы остался в песках навсегда, под жарким, ласкающим солнцем, и не было бы ничего - ни маеты, ни шатаний, ни унижений, ни позора. Смерть воином, достигшим многого в жизни, не потерпевшим поражения, - вот в этом и была удача! А он-то считал себя баловнем судьбы. Нет, не так это!

Ступенька скользнула под ногой, и Даброгез потерял равновесие, выбросил руку в сторону. Но стена была тоже покрыта слизью - еле устоял на ногах.

- Набрался, гад благородный! - прохрипел за спиной стражник, ткнул в плечо. - Иди, иди!

- Нечего с ними цацкаться! - поддержал второй. - Моя б воля - тут же и порешил бы!

Неохотно растворилась на скрипучих петлях дверь. И Даброгезу показалось, что он ослеп, - недаром темницей зовут. Стоны, грубые выкрики, тяжелое дыхание - все на какое-то время смолкло. Но ненадолго, стоило двери захлопнуться за спиной Даброгеза, и шум возобновился. На нового узника никто внимания не обратил. В дальнем конце подвала во мраке кого-то сосредоточенно и по-деловому били - без суеты, без злобы, будто хлеб жали. Минут пять Даброгез стоял с выставленными вперед руками, прислушивался, давал глазам привыкнуть к темноте. Потом сделал несколько шагов вперед и, не обращая внимания на толчки и возмущение, отбросил от стены двух полусогнутых, взмокших людей - за вороты, не глядя, куда упадут. Он не ошибся - в углу лежал полусумасшедший старик проповедник. Даброгез не видел его лица, глаз, но он сразу узнал несчастного. Почувствовав затылком дыхание, не оборачиваясь, ударил локтем во что-то мягкое, живое, тут же добавил ребром ладони - сзади засипело, захлюпало.

- Кто подойдет - убью! - сказал таким голосом, что сомнения у обитателей темницы отпали сами собой.

Он сгреб ногой к стене кучу соломы, присел, подвернув плащ и ощупав стену, - она была сухой, вытертой спинами узников, прислонился. Мысли были еще там, наверху.

- Господь не оставит тебя, добрый человек, - тонко пропел над ухом голос старика. Проповедник-бродяга собирался еще что-то добавить, но не успел.

- Да пошел ты! - сорвалось с губ у Даброгеза.

Он положил руки на колени, постарался расслабиться. Обдумывать свое положение было бесполезно. Даброгез знал по опыту - начни он сейчас выстраивать логическую цепочку: искать ошибки свои и не свои, разрабатывать линию поведения на ближайшее будущее, метаться туда-сюда в догадках - и запутается окончательно. Решение придет само, не нужно торопить событий - ведь логика действует только там, где можно ожидать логических поступков. С Сигулием сложнее. Тот если не напыщенный дурень, научившийся делать умное лицо и плести интриги, так, значит, большой мастер обескураживать противника. Даброгез вздрогнул - разве он противник!? А кто же еще! Везде так смотрели на него последний год, привык. И к чертям их всех!

В углах камеры тихо переговаривались, поглядывали быстро и боязливо на новенького, спешили отвести глаза. Даброгез знал, что первыми не нападут, теперь они будут ждать, что он предпримет. Ну и ладно, бог с ними. Даброгез постепенно впадал в дрему. Обед был обилен, его надо переварить. И не только обед. Он вдруг вспомнил о дружине, но тут же пресек мысль - дружина будет ожидать до завтрашнего вечера, так договорились. Он доверял дружине, она ему. Да и жизнь показала, что переговоры лучше вести одному - какому властителю понравится, когда за спиною человека, стоящего перед ним,- в его городе! - сотня свирепых вооруженных молодцов. Нет, дружина не подведет. Даброгез забылся в полусне, лишь щелки меж век еле подрагивали, то раскрываясь чуть шире, то совсем исчезая.

...Босоногий мудрец играл на своей дудке, и песок, казалось, обтекал его, не сек тело, не лез в глаза, в уши. И уже чудилось, что песчинки такие теплые, звенящие в тон дудке, и ветер ласковый, нестрашный. А-а-а-у - пела пустыня, дудка синеглазого отвечала: у-у-у-а-а. Сунувшимся было в приграничные районы Империи персам обрубили голову - передовой отряд, и они откатились назад, в свою непонятную, но грозную половину мира. Воевать на Востоке - Даброгез и не знал, что это так приятно. Все тихо и мирно, а в кратковременных вспышках войн больше шума, чем крови. Персы резали своих же воинов, если те не могли исполнить приказов полководцев, далеких от военных дел; да и не приказов, по сути, а прихотей. И потому к грудам трупов, разлагавшихся в песках у границы, ни Даброгез, ни его люди, ни прочие ромеи не имели ни малейшего отношения. Властители персов казнями и резней думали напугать как своих, так и чужих - свои умирали, чужие не боялись. Жизнь - хаос! Жалко было князя. Но тот погиб как воин. Жаль было и его преемника, меньше, но тоже жаль. Оба пали от чужих мечей. Так мог ли ждать Даброгез, что его же слуга-сириец, будто невзначай, кольнет из-под одежды в руку ножичком-иглой! Смех, царапина, но как потемнели глаза у голоногого! А потом бой, и новые пленные, и не пленные даже, а не поймешь что. "Тебя будет мучить память, - сказал бродяга, но не сейчас, и ты будешь жить. Смотри в мои глаза!" Даброгез только выкарабкался из бредовой пропасти, шатался на краю, ловил воздух ртом и не мог остановить взгляда. "Меня и так мучает память..." - прошептал он. Еще секунду назад мать рвала ногтями одежду на нем, молила, плакала, и тучи закрывали реку, дом. "Не ходи, не надо, Добруша, отец сгинул у ромеев, и ты...", и вместо матери билась над пеной разбушевавшихся волн черная, страшная птица, лишь глаза у нее были добрыми, слезливыми. А теперь другие, откуда? Даброгез смотрел в глаза сирийцу, успокаивался. Но в уши бил злорадный шепот слуги: "От этого яда на земле спасения нет, пускай тебе Род помогает в небесных лугах!" Терять тому было нечего, его вели на казнь. Даброгез остановил дружинников, он еще был в силах: "После моей смерти!" А может, и верил в то, во что никто не верил. Противоядий нет! А голоногий осмелел, пробился через строй воинов, не побоялся острых рожнов. "Смотри в глаза, противоядий и вправду нет, ты сам будешь противоядием - смотри мне в глаза, я заставлю твой мозг пересилить смерть - смотри в глаза!" А в глазах шли они, те, что сами пришли в плен. Нет, не сами! Даброгез путался, не мог разобраться. Пустые глаза, мертвые лица, лишенные воли. "Лишенные воли,- вторил сириец, он делал все, что мог, но он сказал прямо,- ты станешь таким же или умрешь". Даброгез отвел глаза, боль разрывала все тело, не оставляя бесчувственным ни единый кусочек плоти. Стон не срывался с его губ, стонал сам мозг - безостановочно, заглушая все. "Не буду, нет!" А череда не кончалась, и глаза из синих фиолетовочерными стали, смотрели сверху... Кто превозмог болезнь - сириец-врачеватель, а может, сам? Даброгез не искал ответа - боги его знают, людям - не дано. И он не стал таким, нет, он остался собой! Врал сириец, а может, и ошибался. Даброгез не винил его, но и благодарности особой к целителю не питал. Кошмары и боль отступили, жизнь вернулась, все остальное было неважно. Даброгез отослал "лишенных воли" ко двору базилевса. Терпеть их у себя не было мочи, не убивать же! Они служат тому, кто обладает властью над ними, и им наплевать персы это или ромеи, им вообще на все наплевать. Сирийца, голоногого и синеглазого, отослал с ними. А слугу выгнал. Дружина роптала, требовала смерти рабу. Даброгезу стоило больших усилий успокоить ее. А зачем? Если бы он знал. Так было надо. В одном сириец не ошибся - воспоминания стали мучить Даброгеза не только по ночам, но и днем, тогда, когда им появляться бы не следовало. "Мы оба изгои, - говорил сириец, - меня вышвырнули из родной Эдессы, ты ушел сам. Но ты не сам выбрал этот путь, то, что внутри тебя, швырнуло на него тело..." - "Судьба? Я в нее не верю! - ответил Даброгез. - И тебе не верю!" Они сидели прямо на песке, а мимо шли и шли живые мертвецы, шли неестественно легко, будто не чуя тяжести собственных тел. "Все рождаются одинаковыми, но одни становятся императорами и царями, другие..." - сириец кивнул на идущих. "Не сами ведь становятся, наверное? Кто-то им помогает?!" Сириец кивал: "Люди, люди все могут - и хорошее, и... Кто имеет право судить? Значит, так надо. Вынуть из тела душу просто, но вынуть так, чтобы тело оставалось живым,- для этого многое надо отринуть в себе, многое постичь. А когда овладеешь вершинами искусства, знания - видишь: не ты овладел, тобою овладели; и сам лишаешься воли, сам игрушка... Я пойду!" Сириец встал, и пески колыхнулись за его спиной. Даброгез не смотрел ему вслед и не жалел о расставании - не друг, не воин - волхв-чародей, от таких лучше держаться подальше или, наоборот, от себя гнать. Он не сказал доброго слова на прощание...