Дэвид Вебер - Меж двух огней

Ни ее величество, ни премьер-министр герцог Кромарти с этим не соглашались. А уж тем более – народ. Вследствие этого на последних всеобщих выборах либералы потерпели сокрушительное поражение с соответствующими потерями представительских мест в палате общин. В палате лордов они пока еще оставались силой, с которой считались, но даже там они пострадали из-за недавнего перехода либералов-центристов под флаги Кромарти. Партия отнеслась к перебежчикам с демонстративным презрением, которого заслуживали идеологические предатели, но поражение либералов стало свершившейся реальностью, и потеря большого числа голосов заставила партийное руководство пойти на блок с консерваторами. Такое глубоко противоестественное положение дел обе партии терпели только потому, что, каждая по своим собственным соображениям, продолжали ожесточенно противостоять действующему правительству и всем его ставленникам.

Их союз, однако, оказался исключительно ценным для Клауса Гауптмана. Проницательный инвестор, он потратил годы, укрепляя личные (а путем разумного размещения вкладов – и финансовые) связи по всему политическому спектру. Теперь, когда либералы и консерваторы вынужденно объединились и ощущали себя как бы осажденным маленьким гарнизоном, покровительство Гауптмана стало для обеих партий бесценным. И Гауптман прекрасно понимал: если оппозиция главным образом беспокоится об утраченном влиянии, то приверженцы Кромарти весьма озабочены своим все еще недостаточным представительством в палате лордов. Магнат научился с немалой выгодой использовать свое влияние на либералов и консерваторов.

Использовал он его и сейчас.

– Так что это лучшее, что они могут сделать, – мрачно сказал он. – Никаких дополнительных оперативных групп. Даже ни одной эскадры эсминцев. Все, что они готовы предложить нам, – четыре судна, только четыре ! И притом это «вспомогательные крейсера»!

– О, успокойтесь, Клаус! – криво усмехнувшись, ответила Эрика Демпси. – Я согласна, что это, вероятно, вряд ли серьезно изменит ситуацию, но они пытаются что-то сделать. Учитывая трудности, которые они сейчас испытывают, я удивляюсь, что им удалось сделать так много за столь короткий срок. И они, конечно, правы в том, что сосредоточили внимание на Бреслау. Только за прошедшие восемь месяцев мой картель потерял в этом секторе девять судов. Если они смогут хоть немного пугнуть пиратов, это будет уже кое-что.

Гауптман фыркнул. Лично он был склонен согласиться, но не намеревался признаваться в этом до тех пор, пока Хаусман не заглотнет приманку. Сейчас он жалел, что Эрика вступила в разговор. Картель Демпси уступал только картелю Гауптмана, а Эрика, возглавлявшая его в течение шестидесяти стандартных лет, была столь же умна, сколь привлекательна. Гауптман, который уважал очень немногих людей, относился к ней с несомненным почтением, но именно сейчас он меньше всего нуждался в голосе чистого разума. К счастью, Хаусмана, казалось, ее логика не впечатлила.

– Боюсь, что Клаус прав, госпожа Демпси, – с сожалением сказал он. – Четыре вооруженных торговых судна не многого достигнут, хотя бы даже в силу своего количества. Они могут только обозначить свое присутствие одновременно только в четырех местах, и ни в коей мере не являются кораблями стены. Эскадра опытных пиратов сможет справиться с любым из них, а в Бреслау и Познани в настоящий момент как минимум три сепаратистских правительства. И каждое вербует каперов, которые в гробу видели все наши империалистические авантюры.

Эрика закатила глаза. Она плохо относилась к либералам, а последняя фраза Хаусмана было прямой цитатой из их идеологической библии. Более того, Хаусман, при всем неприятии текущей войны, считал себя военным экспертом. Он рассматривал любое применение силы как свидетельство глупости и неудачной дипломатии, но это не мешало ему с восторгом играть в солдатики (разумеется, с безопасного расстояния). Он всегда с готовностью объявлял, что его интерес объясняется исключительно тем фактом, что, подобно врачу, любой дипломат-миротворец должен изучить болезнь, против которой он борется. Гауптман сомневался, что это заявление могло одурачить кого-либо, кроме товарищей по партии. Более того, Реджинальд Хаусман был втайне твердо убежден, что, стань он великим завоевателем, подобно Наполеону Бонапарту или Густаву Андерману, он превзошел бы их по всем статьям. Так уж получилось, что изучение военных проблем не только позволило наслаждаться чужими острыми ощущениями, удовлетворявшими его порочные инстинкты, но и создало ему репутацию «военного эксперта» либеральной партии. Тот факт, что большинство королевских офицеров – независимо от рода войск – относились к Реджинальду Хаусману как к отъявленному подлецу и трусу, его ни в малейшей мере не беспокоил. Он умудрялся воспринимать презрение военных как основанную на страхе враждебность, порожденную его меткой и острой критикой этих солдафонов.

– А что касается меня, мистер Хаусман, – сказала Демпси ледяным тоном, – то я готова согласиться на любую «империалистическую авантюру» – при условии, что моих людей перестанут убивать.

– Я очень хорошо вас понимаю, – заверил Хаусман, явно не замечая ее презрения. – Проблема в том, что из авантюры-то ничего не выйдет. Я сомневаюсь, что даже Эдуард Саганами – да и любой другой адмирал, коли на то пошло, – смог бы чего-то достичь с такими ничтожными силами. Самый вероятный результат таков: кого бы ни послало туда Адмиралтейство, операция закончится гибелью всех кораблей… – Он печально покачал головой. – За прошедшие три стандартных года Флот во многих ситуациях проявил близорукость. Я очень боюсь, что эта идея – всего лишь очередная ошибка Адмиралтейства.

Несколько секунд Демпси разглядывала политика, затем фыркнула и отошла в сторону. Гауптман с облегчением посмотрел ей вслед и снова обратился к Хаусману:

– Боюсь, вы правы, Реджинальд. Тем не менее это все, что мы можем получить. В данных обстоятельствах я любым способом хотел бы увеличить шансы на успех.

– Если Адмиралтейство настаивает на совершении подобной глупости, мы мало что можем сделать. Они посылают чрезвычайно слабое подразделение прямо льву в пасть. Всякий, кто изучал историю, мог бы сказать им, что дело закончится позором.

На одно лишь мгновение, вопреки собственным планам, Гауптман почувствовал непреодолимое желание устроить этому всезнайке жестокую выволочку. Он не был бы первым, кто не устоял перед соблазном, но, к сожалению, и предыдущие попытки ни к чему не привели, а цель, которую преследовал Гауптман, не позволяла ему открыто выразить свое презрение, как это сделала Эрика.