Освоение времени - Виктор Васильевич Ананишнов
Дон Севильяк сразу остыл. Он смотрел на товарища, рот его ещё был открыт для хохота, но ни один звук не вылетал из него, словно их там, глубоко в горле, придавили, заткнув все выходы.
— Да, Ваня, это зарплата. В основном, Сарыю за твоё обучение. И плюс твоя стипендия. Устраивает?
— Вполне, — промямлил Иван. — Спохватился: — Что я с такой уймой делать буду?
Симон, вдруг, простецки почесал затылок, что совершенно не вязалось с его аристократичной внешностью и поведением.
— Найдёшь. Питайся сам и корми Камена, как следует, обнови гардероб… Что ещё? Ну, перестань, Ваня. У нас такие ставки. — Симон встал. — Нам пора. На днях к вам ещё заглянем, посмотрим, как тут у вас идут дела. До свидания, Ваня! Камен… Ты должен его научить как можно быстрее.
— Быстро, знаешь, что делается? — сварливо откликнулся учитель.
— Всё-таки, от тебя многое зависит.
В дверях Симон обернулся:
— Ни пуха, ни пера!
— К чёрту! — без энтузиазма поддержал его расхожей фразой Иван. Настроение у него ухудшалось с каждой минутой.
Сарый продолжал пить чай и после ухода Симона и дона Севильяка, потребляя немеренное количество сахара.
«Вот куда пойдут деньги», — подумал Иван с неприязнью.
Уроки ходьбы во времени
День и ночь в представлениях Ивана слились в единое понятие, так как Сарый не признавал ни их различия, ни времени вообще.
Вначале ученик дурел от его выходок, бестолковых и бессистемных, с его точки зрения, занятий и знаний, которыми его пичкал учитель. К таковым относились:
аутогенная гимнастика, так её называл Сарый, а ещё — предваряющей;
плоские анекдоты из жизни давно умерших людей, от которых, анекдотов имеется в виду, Сарый был в восторге;
гипнотические сеансы, когда у Ивана раздваивалось сознание не оттого, что это как-то воздействовало на него, а от занудности учителя и его веры в свои возможности на этом поприще;
уроки тарабарского языка ходоков во времени, быстро выученного Иванам, отчего Сарый не мог успокоиться и пытался начинать всё с начала;
основы каких-то несуществующих географий, топографий и тому подобное, не всегда понятное, но всегда легко осваиваемое учеником.
Кроме того, от его бесконечных чаепитий, разглагольствований и беспардонного поведения.
Ивану к тому же начинало казаться, что Сарый не спал вовсе и к этому же принуждал ученика, хотя на самом деле, ходок во времени только и делал, что спал подобно сурку зимой, но урывками и беспорядочно. Иван привык и знал свои потребности спать без перерывов часов восемь, только тогда он чувствовал себя человеком в силе, способным неутомимо ходить, бегать, работать, не злиться по самому незначительному поводу, воспринимать любой сложности информацию и кое-что соображать.
Каждый раз, когда, по мнению Сарыя, наступало утро, вне зависимости от часа суток, он поднимался с постели. В течение нескольких минут проводил необычную разминку. Так он называл медленное своё исчезновение из поля видимости — вначале его тщедушная фигура светлела и становилась схожей с изображением на негативе, выцветала и, просуществовав мгновение размазанной серой тенью, смешивалась с окружающим воздухом и пропадала, как будто её никогда и не было в комнате. Проходило несколько мгновений, он появлялся, проделывая всё в обратном порядке.
Поначалу его разминка Ивана слегка волновала, он переживал за Сарыя, потом попривык, справедливо считая, что у каждого свои недостатки. Если учителю нравится поступать именно так, то, какое дело до этого ученику?
Однако недели через две-три, Сарый, как у них теперь повелось, повелительно почирикивая, объявил Ивану, дабы он внимательно следил за его странными упражнениями, а не кривил рожу от занятий. Так и сказал — рожу. К тому времени от недосыпания, постоянных упрёков и оскорблений, занятий языком ходоков во времени, возникшем ещё тогда, когда люди и говорить-то не умели по-настоящему, и всякой другой нелепицы, Иван был доведён, как говорится, до ручки и безо всякого умысла пропустил мимо своего помутнённого сознания повеление учителя.
Это был тяжелый день в его жизни. В Афганистане, даже в бою, было легче. Там враг, с тобой друзья, а тут…
— Таких ослов, — капризно повизгивая, кричал учитель, тряся заметно пополневшими щеками, — нужно учить переходу из настоящего на дорогу времени как щенков плаванию. Бросить в воду на глубину — и всё! Жить захочет, выплывет. Кретин!.. Бестолочь!.. Межеумок!..
Другие звания, присваиваемые учителем ученику, следует оставить в стороне, дабы не поощрять иных к их произнесению.
Иван стал следить за его разминкой. И что же? Поток оскорблений не только не уменьшился, но приобрёл новые краски и эпитеты. Как только и кем только он не был обозван…
Однако удивительным было не отношение учителя к нему.
Удивлению достойно было то, как это он, Иван Толкачёв, вечный поборник личной свободы, терпел словесные выпады и щелчки в свой адрес? Если бы ещё всего какой-то месяц назад ему сказали, что кто-то покусится на его личность и будет себе позволять такие высказывания, а с его стороны не последует отпора, то он бы нашёлся, как доказать обратное… А сейчас беспрекословно соглашался с учителем и вместе с ним сам себя считал именно таковым, и ни на йоту лучше. Более того, он старался неукоснительно исполнять его прихоти и в этом, порой, даже находить удовлетворение. Ему иногда даже казалось, что он плохо выполняет наставления учителя и неправильно оценивает его выкрутасы.
Итак, он стал следить за утренними (в кавычках, ведь это могло быть в любое время суток, а не утром) развлечениями учителя. А тот наговаривал ему одно и то же: — и тупица, мол, ты, и в школе тебя надо драть было, а то, что его ученик осёл, дубина и лентяй, так это перешло в разряд милой ласки доброго папаши, любовно журящего нерадивое своё дитятко.
Прошла ещё неделя. У Ивана не было времени вздохнуть, осмыслить происходящее: — недосыпал, что-то делал по указке Сарыя, поил его чаем, бегал в магазины за едой…
С едой и беготнёй по лавкам — беда! Учитель ел за пятерых. И сколько бы не приносилось домой еды, её хватало от силы на день.
Выглядело это так: в магазин вбегает взъерошенный, плохо выбритый, с провалившимися от бессонницы глазами и высохший от трудов человек, одетый кое-как (дважды босиком, на позднюю осень, глядя, а однажды — без брюк), и, рыская безумным взглядом, покупает всё съестное, что подвернётся под руку, и засовывает в громадную сумку.
Слава об Иване быстро распространилась по округе. Всякий пытался поздороваться, разрешали ему бесцеремонность.
