Тим Скоренко - Законы прикладной эвтаназии

– На утверждение проекта на Совете Европы мне нужно будет представить материалы по различным веществам. Я уже представлял на Совете ближнего космоса возможности, открывающиеся в сфере исследования по понератоксину. Но на Совете Европы одним понератоксином не отделаешься. Нужно доказать, что вринкл излечим с помощью веществ, в обычных условиях приводящих к летальному исходу. Таких веществ хотелось бы перечислить порядка десяти.

– Это не проблема. Да, мы работали с понератоксином – с первым подопытным. Рициновую составляющую пробуем на втором и третьем. В идеале нужно десять-пятнадцать человек в неделю.

– Много. Особенно с учётом того, что они должны быть носителями вринкла.

– Не обязательно. Два-три больных на пять-семь здоровых – это нормально.

Варшавский смотрит на Бергера с некоторым недоумением.

– Зачем вам здоровые?

– Лекарство, безопасное для здорового человека, с большой долей вероятности будет безвредно и для больного. Полезно ли – другой вопрос. Но если нет постоянного притока больных подопытных, мы можем работать со здоровыми.

Удивительный цинизм Бергера в какой-то мере неприятен даже Варшавскому.

– В любом случае, – продолжает Бергер, – в наших разработках фигурирует как минимум полтора десятка различных компонентов, которые невозможно с должной степенью эффективности испытать на животных. Все животные реагируют по-разному даже на яды, которые не являются белковыми токсинами. Да на всё, что угодно. Желудок крысы может переварить то, от чего человек в страшных спазмах умрёт в течение часа. Но почти любой яд может быть лекарством.

– Это я понимаю.

– Вопрос именно в дозировке. Например, для крысы смертельная доза морфина – сорок шесть миллиграммов на килограмм веса. Для мыши, обычной белой лабораторной мыши, – двести миллиграммов. А, казалось бы, крыса должна быть выносливее. Закономерности есть, но они очень сложны. Для человека рассчитать дозу эмпирическим путём практически невозможно. Конечно, я не о морфине говорю, его я для примера привёл.

– Каковы ваши планы?

– Ботулотоксин и его производные, тетаноспазмин (это возбудитель столбняка), диамфотоксин, палитоксин, сакситоксин, тетродотоксин и так далее. Это я говорю только о ядах животного происхождения. Другое направление исследований – это изучение веществ искусственного происхождения и полусинтетических.

– После ваших слов у меня возникает вопрос. Кроме ядов…

– …конечно, – перебивает его Бергер. – Кроме ядов, мы должны исследовать огромное количество неядовитых веществ в целях выяснения их пользы. Просто мы сразу взялись за рицин ввиду его предполагаемой высокой эффективности.

Над головой «пациента» за стеклом идёт линия кардиограммы. Робот-хирург непрестанно мечется под управлением одного из врачей. Другой находится рядом с подопытным, рассматривая ход операции в непосредственной близости.

– Что они делают сейчас?

– Изучают воздействие вещества на живой организм. Лапароскопические и лазерные методы тут не подходят. Впрочем, как и нанокамеры. Нужно видеть всё напрямую.

– Кстати, а нанохирургия?

– Вопрос в том, что вырезать. Вы же понимаете, вринкл – не рак, не удалишь больной орган и не заменишь новым. Отказывает весь организм. Поэтому хирургия, какая бы она не была, тут бессильна. Химия – действеннее.

Неожиданно тело подопытного начинает биться в конвульсиях.

– Боюсь, этого потеряем.

– У него всё равно нет имени.

– Но его можно было бы использовать повторно. Первого мы трижды использовали.

– Жестоко.

– Они всё равно ничего не чувствуют. А если и чувствуют, то не умеют это правильно интерпретировать. Разум уже не работает. Это как раздавить таракана. Ему больно, но не так, как нам. Ему проще терпеть боль, потому что нет ума, с которого можно сойти.

Некоторое время они молчат. Подопытный продолжает дёргаться.

– На самом деле, – говорит Бергер, – мы идём по той же дороге, по которой в конце второй мировой войны шли японцы. Им бы ещё лет десять, и они создали бы лекарство от рака. Без проблем. Цель в данном случае оправдывала средства. Они называли своих подопытных «брёвнами», хотя у них был разум, это были здоровые живые люди.

– «Брёвна», – протягивает Варшавский. – Точное название.

– Мы не используем его, чтобы избежать сравнения с фашизмом, когда проект будет рассекречен. Понятно, что внутренняя кухня останется недоступной для обывателя, но журналисты – народ пронырливый, могут что-то да раскопать. Если всплывёт подобная терминология, можно хоронить весь проект независимо от решения Совета Европы.

– Вы правы, Бергер. Вы совершенно правы.

Варшавский думает, что Бергер ещё опаснее его самого, ещё циничнее, ещё злее. Необходимое зло в лице Бергера вызывает у министра что-то вроде страха перед абсолютным хладнокровием врача. И Варшавский уважает это качество Бергера.

Врач за стеклом разводит руками.

– Всё, потеряли. Результаты будут через несколько минут. Если вам интересно, можете остаться. Я дам необходимые пояснения.

– Я и не думал пока что уходить. Вы же понимаете, что моя карьера зависит от этих результатов ничуть не меньше, чем ваша.

– Понимаю, Анатолий Филиппович, прекрасно понимаю.

Бергер идёт по коридору в операционную.

Я надеюсь, меня простят, почему-то думает Варшавский. Я надеюсь, меня простит человек, который только что отдал жизнь во имя жизни других.

9

Господин Президент Европы Джейкоб Якобсен полулежит в своей постели. Он уже не может вставать, но всё ещё, как ни удивительно, находится в здравом уме и твёрдой памяти. Интерьер спальни соответствует другим интерьерам замка: резные деревянные стены, огромная кровать с балдахином. Только роботы-сиделки не вписываются в викторианскую атмосферу резиденции Якобсена.

Экран сигнализирует о визите Эйткена. Тот смотрит в камеру.

– Господин Президент, позвольте войти.

– Входите, Камиль.

Двери разблокируются.

Эйткен появляется, чёрный карлик, призрак девятнадцатого века.

– Что у вас, Камиль?

– У меня данные о работах, проводимых компанией «Антивринкл».

– Что-то давно отчётов не было.

– Три недели. Они работают довольно успешно, насколько можно судить по предоставленным данным. В настоящее время они экспериментируют с рицином и его производными. Экспериментируют на обезьянах, наиболее близких к человеку: шимпанзе и гориллах.

– Ну, скоро у них будет больше подопытных…

– В лучшем случае через полтора месяца – вряд ли они перейдут на человеческий материал сразу после утверждения закона.

Якобсен смотрит на золотой узор на балдахине.