Роман Подольный - Легкая рука

Правда, теперь, когда мы в одной команде играем за институт на межвузовском шахматном чемпионате, она со мной разговаривает, хотя и сквозь зубы.

Разумеется, то обстоятельство, что сейчас я играю на первой мужской доске, как она — на первой женской, ничего не меняет в решении старой проблемы — личность ли я. Мой успех имеет значение для Николая Федоровича, завкафедрой физкультуры, для нашего ректора, завзятого болельщика, для Инки Белоус или Мики Лукова, которые отождествляют умение выделяться и глубину души… Впрочем, сомневаюсь, чтобы они знали, сколько у души бывает измерений.

А ведь в команду я вошел по прямому требованию Ларисы: попробуй не уступить человеку, который два месяца с тобой не разговаривал, и за дело, а вот сейчас сменил гнев на милость. И — после матчей я ее провожаю. Даже не провожаю — просто, вы же знаете, нам по дороге, мы из соседних домов. И она зло объясняет:

— Личность — это от слова “лицо”. И глагол “отличиться” — в конечном счете — тоже. И существительное “отличник”. Корень общий.

В конце концов мы же для таких разговоров устарели. Не отроки, да и сама она… Что, никогда не идет на компромиссы? Не подлаживается к собственным родителям? Не заботится о том, чтобы не разругаться с подругами? Не носит модные вещи, даже если они ей не слишком идут? Да все мы, все мы — сообщающиеся сосуды. Берем пример, следуем примеру, подтягиваем песню, подтягиваемся в строю, тянемся за соседями. И так далее.

Вот все это, включая “и так далее”, я ей сообщил. Высказался. Себе я давно так говорю. Иногда — помогает. И про то сказал, что без всего этого никакое общество жить не может. Вот и твержу, что сама такая, — и все тут. Правда, осторожно твержу, а то опять разговаривать не станет.

Нет, вижу, что это мне не грозит, грозит как раз разговор, да какой! Из себя выходит. Наконец понимаю, в чем дело. Она видела утром, как я во дворе бегал с теми, которые от инфаркта. Подумаешь! Сразу успокоился. Конечно, у нас в доме сейчас почти все мужчины трусцой бегают, но ведь я и сам мог бы захотеть. Чего тут придираться? Слушаю дальше. А она вовсе не тем, что бегал, возмущается, — тем, что я среди прединфарктников бежал посерединке. Знал, мол, что она видит, и издевался! Или я вообще такой — боюсь кого-нибудь обидеть? Нет! Ее — обижал. Знал ведь, говорит, три месяца назад, что она привела подруг на тренировку, посмотреть, как я бегаю. Это сразу после эстафеты. И ей, говорит, было просто перед подругами неудобно…

— Но ведь я же тренировался-то с третьеразрядниками! — отвечаю. — А на эстафете попал на одну дистанцию с мастером. Митька заболел, иначе бы меня близко к эстафетной палочке не допустили. А тут дали палочку — и беги. А команда у нас сильная.

— Ну и что?

Да, действительно… Я забормотал про стимул, про дух состязания, чувство локтя, даже про честь института, которую защищал… Самому было неприятно. Не мог же прямо сказать, что представляю собой крайний случай, что принцип, на котором держится мир, довожу до абсолюта. Почему довожу, отчего — аллах знает. Мутация, флуктуация, пришелец из космоса… Нет, в пришельцы — не гожусь. Уж такой землянин — дальше некуда.

— Ты мне и тогда нечто подобное говорил. Команда! Вот я и сделала так, что ты в шахматную попал. Куда тут без теории и опыта? А ты — играешь! Позиции любопытные. Держишься. Откуда? Гений ты, что ли? Совсем я перестала что-нибудь понимать.

— Ага! Не понимаешь! Значит, я личность, раз непонятен, — наглую фразу эту еле выдавил из себя. Потому что узнай она, в чем дело, суть его она бы, конечно, не поняла, зато меня бы снова понимала до корешков. А вот мне надо было — очень надо — срочно понять не ее и даже, наверное, не себя, а одно чрезвычайное обстоятельство, странный факт из минувшего дня. Обдумать и понять до конца… И если я думаю правильно…

— Кстати, именно на первую доску меня тоже по твоему предложению посадили?

— Конечно! Грипп, сам знаешь, поначалу всю головку команды из строя вывел. Так не все ли равно, кто будет на первой доске чужим чемпионам проигрывать? Не очень это корректно по отношению к противникам, но капитан и так был в полном отчаянии. Кстати, а почему ты-то согласился? Потому что все шахматисты не смогли бы отказаться от такой чести?

— Не смогли бы, факт, если бы знали то же, что я. Ты дала мне возможность отличиться. Поставишь “отлично”?

— Словами играешь, Сообщающийся сосудик? Теперь уже по моему образцу работаешь, ко мне подравниваешься? — она совершенно рассвирепела.

А я вдруг засмеялся от удовольствия. И меня совсем не огорчила мысль, что почти любой на моем месте засмеялся бы от удовольствия, додумавшись до такой штуки.

Лариса совершенно растерялась и замолчала. А я спросил ее:

— Послушай, ты обратила внимание: сегодня команда проиграла, а я сделал ничью.

— Это говорит патриот института и идеал командного игрока?!

Опять заведется, подумал я с беспокойством. Так и кончится опять игрой в молчанку. Это я подумал, вслух сообщил:

— Мы сыграли до этого шесть матчей. Четыре выиграли. Один — в ничью. Один проиграли. В тех четырех встречах я набрал четыре очка. А два раза сыграл вничью.

— Ну и что?

Теперь я мог рассказать ей правду. Потому что у меня появилась надежда. Рассказать и о том, как боялся, что она пойдет на мехмат. Туда один из трех подавших заявление подает, а я могу выдержать экзамены только вместе с пятьюдесятью одним процентом поступающих. И о том, что произошло, когда не состоялась драка. И о многих других случаях, когда я “подравнивался”, сам не понимая, как, это происходит.

— Я всегда — член команды, выигрывающий или проигрывающий только вместе с нею. Пойми это. Я не виноват.

— Сегодня команда проиграла. А у тебя — ничья.

— Так я же об этом и начал говорить! Значит, я смог подравняться не к своей команде, а к противнику.

— Можешь и так?

— Оказывается, могу. И, кажется, не только…

От мощного толчка в бок я отлетел к краю тротуара, поскользнулся, упал на одно колено. Высокий парень, чуть покачиваясь, явно для куража, а не оттого, что выпил, внимательно смотрел на меня, держа на весу здоровенные кулаки. Рядом с ним улыбался детина пониже, но зато шире в плечах… Много шире. Двое других с шуточками подхватили Ларису под локти.

— С нами, с нами! — верещали они наперебой. — У нас праздничек. Мы бы и кавалера твоего позвали, да у него, наверное, ножка болит… Да ведь и то: нас четверо, а ты одна.

Так. Я собрался. Сообщайся же, ты, Сообщающийся сосуд!

Отхлынула кровь, залившая изнутри глаза. Рассеялся туман перед ними. Я почувствовал, как вздуваются мышцы, бегут по нервам точные деловые приказы, колено отрывается от тротуара, ноги — обе — чуть согнуты, подбородок опущен, руки я держу на высоте пояса, мозг решает, кто из четверых опаснее и в каком порядке с ними работать. Я ощущаю себя боевой машиной с безупречным узлом управления и совершенным вооружением. Знаю, что должен сделать, что будут делать они, как я отвечу.