Андрей Дай - Орден для поводыря

– Чего тебе… любезный? – ласково поинтересовался Асташев у раскрасневшегося от гнева жандарма.

«Любезному» очень нужно было узнать, с какой именно целью мы намереваемся попасть в столицу. Интересно, как часто он имеет возможность отказать просителю? Как много людей готовы выложить четвертной за жестянку билета первого класса, только чтобы бесцельно побродить на пронизывающем ветру замерзшего у ледяного моря города?

– Я, милейший, домой еду. – Глаза матерого золотопромышленника стали совсем уж добрыми. – Будучи домовладельцем санкт-петербургским, право имею. Особняк князя Хованского на Английской набережной…

А я молча протянул высочайшее именное повеление. Пусть попробует возражать…

Он и не возражал. Записал что-то в блокнот и, даже не потрудившись попрощаться, ушел. Правда, уже часа через два вернулся. Причем только мерзкие усики оставались прежними. В остальном же – совершенно иной человек. Исключительно радушный и предупредительный. Вот что с людьми телеграммы делают.

«Любезный Герман Густавович, – писал начальник Третьего отделения и шеф жандармов, – долетели до меня радостные вести, что вы нашли возможность откликнуться на призыв нашего Государя Императора. Смею надеяться, что вы непременно выберете время еще до Рождества воспользоваться моим приглашением. Николай Владимирович Мезенцев».

Весьма и весьма – как говорит директор Ершов! Учитывая, что государево повеление предписывает явиться к двадцать пятому декабря, а Мезенцев настаивает на встрече до этого, – весьма и весьма интригующе! В столице разыгрывается какая-то очередная подковерная антреприза, и теперь все кому не лень станут пытаться перетянуть меня на свою сторону. Знать бы еще, из-за чего весь сыр-бор…

В общем, ждать обычную неделю не пришлось. Уже вечером следующего дня, сразу после заключения соглашения в ремесленном училище, мы отправились на Николаевский вокзал.

Те же вагоны – берлинеры. Паровозики немного другие. Более высокие и с забавными, прикрученными проволокой к железкам тальниковыми вениками, подметающими рельсы перед тягачом. Зато дрова в тендере сложены аккуратно и даже связаны по нескольку штук.

В знакомом десятиместном купе тоже небольшие изменения. Центральной печки нет, зато присутствует ящик, куда проводник щипцами вставил несколько раскаленных до треска кирпичей.

И снова вяло проплывающие мимо перелески, сопящие и кряхтящие господа в соседних креслах, получасовые остановки для заправки паровоза водой и погрузки дров, когда можно было прогуляться по перрону, размять ноги. Двадцать два часа. Почти все время ночь. И непроглядная тьма – ни единого огонька за окнами. Кривые, безумно скачущие скоморохи теней от тусклой лампы под потолком.

Почти сутки испытания характера и силы воли. Ибо в Бологом я едва удержался от того, чтобы не рвануть обратно в Сибирь. Подальше от царской благодарности и придворных интриг. От коварных жандармов и злокозненных принцев. Герману спасибо! Удержал. Объяснил, что если поверну сейчас назад, то должности, может быть, и не лишусь, но о сколько-нибудь серьезных проектах можно будет точно забыть. Без определенного статуса, без веса в окружении самодержца сожрут. Как клопа задавят, еще и носы наморщат от вони. Ха! А вы думали, я без боя сдамся? Хоть пахнуть напоследок…

Спать не мог и сильно завидовал тем, кто спокойно сопел в глубоких креслах. Так и этак вертелся, то так, то иначе ноги перекладывал. Нет. Неудобно. И мыслей слишком много в голове. Вымотался только. Ничего умного все равно не придумалось.

Восемнадцатого декабря, традиционно в пост, в четыре часа пополудни, мы наконец вышли на перрон Николаевского вокзала в Санкт-Петербурге. И как только кондукторы убедились, что все пассажиры покинули вагоны, паровоз с грохотом стронул состав и уволок в сторону депо. А мне этот металлический лязг показался звуком захлопнувшейся за спиной дверцы клетки. Причудливо украшена она атлантами в стиле ампир или устремленными в небо классическими колоннами, не важно. От внешнего лоска столица империи не теряла внутренней сути – гигантской банки, переполненной ядовитыми скорпионами и пауками.

Асташев настоял, чтобы я все-таки потрудился записать его петербургский адрес, и отбыл на извозчике, которых у вокзала было более чем достаточно. Золотопромышленник намеревался еще до вечера успеть навестить офицерские квартиры лейб-гвардии конного полка, где служил его сын Вениамин. Это в принципе недалеко от дома генерала Лерхе – по другую сторону Фонтанки и ближе к Невскому проспекту.

Пришлось нанимать две коляски. В одну все не входили, да и невместно мне, действительному статскому советнику и томскому губернатору, передвигаться по родному для Герочки городу в переполненном слугами и охраной экипаже.

По Невскому, или, как немедленно поправил Герман – Большому Невскому, до Аничкова моста с четырьмя коняшками. И непременная полицейская будка – кто-то должен был постоянно отгонять любопытных мальчишек от статуй. Слишком часто в толпе возрождался слух, что аничковых коней снова поменяли на гипсовые, а настоящих царь опять кому-то подарил…

Дворец князей Белозерских с полуголыми греческими мужиками, поддерживающими фризы, мост и поворот к комплексу зданий Кабинета Его Императорского Величества. Сквозь парадные ворота виднеется Аничков дворец, подаренный Александром Вторым старшему сыну Николаю.

Старый Кабинет, затем новый, в одном из тысяч помещений которого уместилось и Третье отделение, каретные сараи и дальше, до самого Чернышева моста, стройный ряд практически однообразных зданий – купеческие особняки и доходные дома. Зато уже на Чернышевой площади сразу два гигантских монолита: Министерство просвещения и здание окнами на Фонтанку – родное МВД.

И снова доходные дома. Один из первых в Санкт-Петербурге, с металлическими пролетами – Семеновский мост. Дома Евментьева, Яковлева, Юсупова, Лебедева и, наконец, особняк генерала Лерхе.

Суета разгрузки багажа и расчет с лихачами. Узкий и длинный, как гроб, внутренний двор. Слуги, наскоро знакомившиеся с моими спутниками и подхватившиеся помогать тащить сундуки и чемоданы. Ликующий, вернувшийся в отчий дом Герман и растерянный, впервые в новой жизни оказавшийся в таком странном положении – я.

Отец. Я попробовал на вкус полузабытое слово и счел его подходящим этому неожиданно невысокому щуплому старому господину с седыми бакенбардами и не стираемой годами военной выправкой. Нужно было заставить себя… Привыкнуть, смириться и принять незнакомого в сущности человека. Научиться называть его родителем. И относиться к нему, как к отцу – строгому, по моему мнению, так даже излишне, но, несомненно, любящему и болеющему за детей.