Вниз, в землю. Время перемен - Роберт Силверберг
48
Позже, в Каменном Соборе, я осмелился подойти к незнакомцу, коренастому мужчине, роскошно одетому – возможно, он был из семьи септарха. Он выглядел безмятежно, как праведник, не боящийся заглянуть себе в душу. Однако, услышав мое предложение, он разразился такой яростной бранью, что я чуть его не ударил.
– Обнаженец! Обнаженец! – разносилось по всему храму, и люди, выбегая из келий для медитации, глазели на нас. Давно я не испытывал такого позора. Моя высокая миссия открылась мне с другой, неприглядной, стороны, и я стал казаться себе ничтожеством, рвущимся обнажить свою убогую душонку перед другими. Вспыхнувший во мне гнев сменился страхом, и я сбежал через боковую дверь, опасаясь ареста. Неделю я ходил на цыпочках, оглядываясь через плечо, но никто помимо собственной нечистой совести меня не преследовал.
49
Постепенно это прошло. Я вновь уверовал в свою миссию, от души пожалел прихожанина Каменной Церкви, отвергшего предложенный мною дар, и всего за одну неделю нашел трех человек, принявших его. Я не понимал, как мог усомниться в себе, но впереди меня ждали новые сомнения и новые повороты.
50
Я пытался подвести под мои сеансы теоретическую базу, создать новое учение любви и открытости. Изучал Завет и комментарии к нему, стараясь понять, отчего первые поселенцы Велады-Бортен сочли нужным обожествить недоверие и замкнутость. Чего они боялись? Что надеялись сохранить? Мышление этих темных людей темного времени с мозгозмеями в головах так и осталось для меня тайной. Они считали себя праведниками и хотели только добра. Не выплескивай душу ближнему своему. Не копайся в себе. Не предавайся соблазну откровенной беседы. Держи ответ перед богами один. Так мы и жили много веков – нерассуждающие, покорные, соблюдающие Завет. Теперь, похоже, мы блюдем его просто из вежливости, чтобы не смущать окружающих, показывая им себя без прикрас. Замыкаем наглухо свои гниющие язвы и говорим о себе в третьем лице. Не пора ли написать новый Завет, исповедующий любовь и доверие? Я пытался делать это дома, в своих покоях. Как изложить все так, чтобы мне поверили? Как объяснить, что мы заплатили дорогой ценой за путь, предписанный предками? Что опасности, подстерегавшие первых поселенцев, больше нам не грозят и старые обычаи, приносящие нам больше вреда, чем пользы, пора отменить. Что общество должно развиваться, чтобы избежать разложения. Что любовь лучше ненависти, а доверие лучше недоверия. Ничего не получалось: все мной написанное не убеждало даже меня самого. Что же заставляло меня покушаться на установленный порядок вещей? Мои убеждения или аппетит к запретному удовольствию? Я был человеком своего времени и твердо стоял на скале внушенных мне в детстве принципов, пытаясь перемолоть эту скалу в песок. Зажатый между старой верой и еще не сформировавшейся новой, я тысячу раз за день перебегал от полюса к полюсу, от стыда к экзальтации. Однажды вечером, когда я трудился над новым заветом, ко мне неожиданно вошла Халум и спросила, что я пишу. Я поспешно прикрыл один листок другим, но лицо, видимо, меня выдало – она огорчилась, что помешала мне.
– Так… служебные бумаги, ничего интересного.
В ту же ночь я сжег все свои черновики, презирая себя за бездарность.
51
Я совершал путешествия в неведомое с любовницей, с друзьями, со случайными знакомыми и с совершенно чужими людьми, но Халум не сказал об этом ни слова. Решившись на первый опыт лишь потому, что хотел повторить его с ней, я молчал и таился. Удерживало меня не что иное, как трусость: что, если она разлюбит меня, узнав все мои секреты?
52
Несколько раз я чуть было ей не признался, но струсил в последний момент. Вы спросите, так ли крепка была моя новая вера, если я ставил свою названую сестру выше подобных вещей, но я даже притворяться не стану, что мыслил последовательно. Освободившись от запрета на самообнажение своевольно, а не путем эволюции, я все еще боролся со старыми привычками. Слово «я» стесняло меня даже в разговорах со Швейцем и другими посвященными, и порванные цепи по-прежнему сковывали меня. Я смотрел на Халум и говорил себе, что могу любить ее лишь через слияние наших душ, я обладал средством, чтобы осуществить это – и все же не смел. Не смел.
53
Двенадцатым из тех, с кем я разделил сумарский наркотик, стал мой названый брат, приехавший ко мне на неделю. Зима принесла в Глен снега, в Саллу проливные дожди, а в Маннеран лишь туманы, и многие северяне приезжали к нам погостить. Я не видел Ноима с лета, когда мы вместе охотились в Гюйшенах. За этот год мы немного отдалились друг от друга: Швейц, можно сказать, заменил мне Ноима, и я уже не нуждался так сильно в названом брате.
Ноим, получив наследство по линии Кондоритов и от родственников жены, владел теперь обширными землями в Салле. Он располнел, но не обрюзг, его темная, без единого пятнышка кожа блестела точно намасленная, толстые губы говорили о благодушии, большие глаза саркастически смотрели на мир. Он оставался все таким же веселым и остроумным, и от его внимания мало что ускользало.
При встрече он тут же впился в меня таким взглядом, словно пересчитывал мои зубы и морщинки у глаз. После формальных братских объятий он вручил мне свой подарок и подарок Стиррона, мы подписали контракт как хозяин и гость, а затем он спросил:
– У тебя какие-то неприятности, Киннал?
– С чего ты взял?
– Ты осунулся, похудел. Криво ухмыляешься, как будто тебя что-то гложет, глаза красные и не хотят смотреть прямо. В чем дело?
– Последние месяцы были самыми счастливыми в жизни твоего брата, – выпалил я, однако Ноим пропустил это мимо ушей.
– Что-то с Лоймель?
– Она идет своим путем, ее муж своим.
– Проблемы в суде?
– Полно тебе, Ноим…
– Э, нет, я по лицу вижу, что дела плохи. Хочешь сказать, что у тебя все по-прежнему?
– А что, если нет?
– Что-то изменилось к худшему?
– Вряд ли.
– Хватит увиливать. Зачем тебе названый брат, если ты не делишься с ним своими заботами?
– Нет у него никаких забот.
– Что ж, прекрасно. – Ноим отстал, но весь вечер и за утренним завтраком продолжал всматриваться в меня. Мне никогда не удавалось что-то от него скрыть. За голубым вином мы говорили об урожае в Салле, о налоговой реформе Стиррона, о новых пограничных конфликтах между Саллой и Гленом, которые впоследствии стоили жизни моей сестре, и он наблюдал за мной. С
