Владимир Немцов - Альтаир

Вслед за ним бросился Митяй. Догнав его уже на повороте, проговорил, запыхавшись:

— Снимай пиджак. — Не давая Вадиму опомниться, он сам стащил с него это будто изжеванное теленком одеяние и кинул на траву. — Возьмешь мой. Да не изорви смотри.

Надо было понять всю глубину и самоотверженность этого поступка. Митяй жертвовал своим единственным выходным костюмом. Ясно, что после путешествия Багрецова среди колючих зарослей, да еще при его аккуратности, пиджак Митяя мало чем будет отличаться от рваного Димкиного отрепья. Но и на это соглашался Митяй, так как чувствовал себя виноватым. Ведь не Багрецов, а он сам обязан был идти к Фомочкину.

После выполнения задания Вадим должен выйти к шоссе, где ребята надеялись перехватить машину Медоварова. Еще раньше на карте уточнили место встречи и на всякий случай договорились о радиосвязи на «керосинках». Одну из них Вадим взял с собой, а другую оставил Усикову, причем категорически запретил ему лазить внутрь, боясь за целость аппарата.

Так начинались первые практические испытания радиостанций Багрецова в горах. Для экономии горючего «керосинки» решили включать только на десять минут в конце каждого четного часа.

Не будем подробно описывать путешествие друзей через перевал, начатое сразу же после того, как скрылся Вадим. Левка натер себе ногу и на чем свет стоит ругал Митяя за черствость характера. Митяй мужественно сносил и невзгоды пути и несправедливые упреки «инспектора справедливости».

Журавлихин держался с солидным достоинством, только сейчас он почувствовал подлинную ответственность за моральное и физическое состояние своих подчиненных. Единственно, что смущало его и тревожило, — это долгое молчание Багрецова. В последний раз он сообщал, что уже прибыл в санаторий, а потом, несмотря на настойчивые вызовы, связь с Вадимом была окончательно потеряна. Лева тайком от Жени и Митяя повернул ползунок реостата накала ламп, для чего залез отверткой внутрь радиостанции. Думал, что это поможет, но связи все равно не было.

«Альтаир» принимался нерегулярно — видимо, мешали горы, сквозь них не пробивался радиолуч. Поднявшись на перевал, Женя сумел довольно уверенно принять одну из «пятиминуток», но узнать что-либо конкретное о местности, где проезжали машины Медоварова, было затруднительно. Мелькали деревья, повисшие на крутых горных склонах, чахлый, костлявый кустарник бежал вдоль шоссе. На мгновение скользнул по экрану белый домик, похожий на сторожевую будку, глиняный забор. И опять однообразная, скучная дорога.

Но вот, наконец, и эта дорога. Она видна уже не на экране, а в натуре, скупая по краскам, настоящая. К ней спустились путешественники, терпеливо ожидая, когда машины Медоварова поедут мимо.

Едва лишь показывался вдали грузовик, как ребята вскакивали и занимали свои наблюдательные посты на обочине дороги. Никто из них не сомневался, что даже сквозь стекло кабины можно сразу узнать характерное лунообразное лицо Толь Толича с черными пятнышками усов.

Машины проходили редко. Ребята изнывали в ожидании. Лева устало напевал туристскую шутливую песенку:

Мечта туриста всем ясна:Протопать все пути —              дороги, —А для того во время снаРасти себе большие ноги.

Митяй клевал носом и Левкину песенку воспринимал как колыбельную.

Женя смотрел на каменистый склон. Сухое дерево прицепилось к нему корнями. Ветер свистел в ветвях. В душе возникала бесплодная жалость, утомительная и скучная. Опять думалось о Багрецове, о Наде. Ничего не поймешь. Снова и снова Женя перечитывал Надино письмо, пытаясь найти между строчек хотя бы намек на ее истинные чувства. Кому же, в конце концов, она отдает предпочтение? Багрецову или ему, Жене? Где же разгадка?

А Надя стремилась раскрыть все тайны, связанные с необыкновенными передачами телевидения, но никак не тайны своего сердца, что особенно тревожило Журавлихина. Она писала:

«Привет Вам, дорогой Женечка!

Привет Вашим верным друзьям — плавающим и путешествующим. Говорят, что хуже всего на свете — ждать и догонять. Насчет последнего вам известно лучше меня, а что касается ожидания, могу поделиться своим опытом. Я мучительно долго ждала от вас письма, злилась и чувствовала себя ужасно. В самом деле — как вам не стыдно! Неужели так трудно написать хоть несколько строчек? Кроме лаконичных телеграмм, ни я, ни Вячеслав Акимович ничего не получали. Можно было обидеться или нет? За все наши заботы — черная неблагодарность. Наконец, прибыло Ваше чуточку сумасшедшее письмо. Я понимаю, что оно было продиктовано жгучим любопытством по поводу, как вы называете, «межпланетных телепередач», а никак не дружеским расположением к работникам нашей лаборатории. Вячеслав Акимович поручил мне собственными словами, без особых технических премудростей, терпеливо разъяснить сущность этого «межпланетного телевидения». Далее Надя подробно описывала летающую лабораторию, потом перешла к «вопросу по существу» — к объяснению происхождения некоторых передач, принятых студентами на Волге.

«Цените, Женечка, мою заботу, — писала Надя. — Начинаю четвертую страницу, отрываю у себя драгоценное время, и все для вас, неблагодарных. У Левы, наверное, уже покраснели уши от стыда. Прикажите ему писать мне каждый день (конечно, если Вам некогда)».

Над фразой в скобках Женя задумался: «Как понимать ее? Не желает ли Надя сказать, что ей приятнее получать письма именно от меня? Ведь неспроста же вставлено слово «конечно». Посмотрим, нет ли еще такого намека. Проанализируем».

«Прежде всего, — читал он аккуратные Надины строчки, — Вы заинтересовались «собачьим миром». Если бы Вы слышали звуковое сопровождение этой программы, то могли бы не удивляться: диктор изъяснялся на простом английском языке, вероятно, не похожем на язык обитателей далеких планет. (Конечно, если допустить, что там живут мыслящие существа.) Из рассказа диктора вы бы узнали о последней собачьей выставке, не помню где, то ли в Филадельфии, то ли в Сан-Франциско. (Вы же знаете, какая у меня память на имена собственные.) На этой выставке демонстрировались туалеты собак — моды сезона, — их «американский образ жизни», драгоценности, золотая и серебряная утварь. Короче говоря, все, что приличествует собаке из высшего общества.

В этой кинохронике, которую мы принимали из Гамбургского или Лондонского телецентра (я потом уточню у Вячеслава Акимовича), были показаны надгробные мраморные памятники для четвероногих любимцев. Я, как вам известно, не очень злая, но когда я все это посмотрела и вспомнила о жизни безработного американца, негров, добывающих непосильным трудом жалкий кусок хлеба, то захотела увидеть собачьи памятники на могилах не фокстерьеров, а их хозяев. Подумать только, что один из этих хозяев завещал своему бульдогу огромное наследство, что на какой-то «Мимишке» надето колье, стоящее тысячи долларов, на другой болонке — горностаевый воротник, усыпанный бриллиантами, что паршивого пса во фраке (помните, что сидел за столом и вылизывал тарелку) обслуживают четыре лакея. Действительно, «бред собачий».